То, что я не просто советская девочка, а еще и татарка, я поняла лет в пять.
Моя семья жила в Чебоксарах, в Казань выбирались погостить или в отпуск, часто родители отправляли меня к бабушке на лето. Поселок в черте города, частный сектор, свои козы-куры, милое дело.
В один из приездов обнаружилось, что у бабушкиной соседки родился внук, крошечный мальчик Артемка. Весь в вязаных пинетках и чепчиках, он лежал в коляске, смотрел вокруг и дрыгал ножками, как настоящий живой пупсик. Но поиграть мне с ним не дали, на руках подержать - тоже. Соседка тетя Таня мягко, но настойчиво дала понять, что таким маленьким девочкам, как я, малышей не доверяют. И удалилась, толкая перед собой коляску и посеяв во мне фрустрацию и обиду, которые требовали немедленной реакции.
«Дәү әни, вот буду я взрослая, будет у меня свой сын, и я тоже назову его Артем!» - горячо заявила я, едва соседка с малышом скрылись из виду.
Ответ бабушки удивил.
«Нет, Артем нельзя», - сказала она. - «Это русское имя. А ты татарка».
На все вопросы я тогда получила лишь сухое «подрастешь - поймешь», и это было, пожалуй, правильно. В звучании имен тогда для меня не было смысла и разницы - Артем, Айрат, Артур звучали похоже «до степени смешения». Понять, почему Амина это «окей», Алина еще «терпимо», а Арина уже «точно нет», я бы не смогла при всем желании.
Но вот это чувство невидимой стены, непонятного, но болезненного требования соответствовать какому-то неизвестному эталону, родилось, скорее всего, именно в тот момент.
Фото: inde.io
Потом было панно с изображением девушки на здании вокзала. Символ Казани, очень узнаваемый и знаковый для нескольких поколений. Девушка со слегка раскосыми глазами, в белой накидке и странной маленькой шапочке на темных волосах.
Мы с дедушкой покупаем билеты на электричку. Девушка смотрит со стены своими огромными карими глазами. Прямая, строгая, взгляд пристальный.
«Татарка» - говорит дәү әти.
«И я татарка» - вспоминаю я.
И еще думаю: «А как он это понял?» Спрашиваю. Дәү әти отвечает неохотно, уклончиво. Говорит про шапочку-калфак и про платок. На дворе 80-е годы, быть татарином еще не модно. И я еще не осознаю, что у моего дедушки есть акцент.
Потом у меня появилась расческа «массажка» с этой вокзальной татарочкой. Увидела в магазине, вцепилась в нее и уговорила маму купить. Рельефный рисунок на синей пластмассе с хорошо узнаваемыми очертаниями раскосых глаз, тонкого носика, точеного овала лица. Глядя на нее, я испытывала какое-то странное, но все еще непонятное мне чувство сопричастности и тайны. Эта тайна, к примеру, не давала мне право называть детей так, как мне хочется. Эта же тайна заставляла девушку носить эту странную маленькую шапочку.
Эта тайна была единственным, что нас объединяло. В остальном мы были разные. Она закрывала волосы платком. Я стала пионеркой и надела галстук.
Мы переехали в Уфу, имя Диляра перестало быть «необычным», в моем классе учились Альбины, Эльвиры и Мараты, но это все еще был СССР, хоть и стремительно умирающий.
А потом со мной снова случилась Казань. Наступил 1991 год, все сразу стало too much, папа ушел с военной службы. Поменялась страна, поменялись правила, поменялись деньги. Я очутилась в почти незнакомом городе, в новой школе, где говорили на непонятном языке. И называлось это не школа, а татарская гимназия. Вместо красных галстуков ученики носили зеленые, называли себя «варисы», изучали арабский и турецкий. Здесь составляли своды правил и кодексы чести, запрещали общаться на русском.
Я не знала языка, мне пришлось тяжело. Чувство собственной неполноценности и инаковости лупило меня хуже мачехи. В классе я чувствовала себя не просто белой, а лысой вороной, отличие которой постоянно подчеркивалось и вменялось в вину. Были учителя, которые не отпускали в туалет, если обращаешься по-русски, и доходило до самых стыдных и печальных последствий, когда я до позднего вечера сидела в раздевалке и сушила на батарее колготки. «Перегибы на местах», сказали бы хронисты того периода истории.
Фото: kzngo.ru
В те годы разом заговорили о национальном, но в моем детском восприятии это мешалось в общий информационный салат наряду с бразильскими сериалами, «ламбадой», малиновыми пиджаками и пестрыми упаковками в магазинах. Разве что, в отличие от оберток сникерсов и баунти, тема национализма была ближе, и от нее веяло ужасом и смертью. В лозунгах «Азатлык! Бәйсезлек!» было что-то декабристское, в белых повязках на голове - что-то тревожное. И во всем этом было слишком мало той девушки в калфаке. Было очень мало женского.
Я выцепляла эти маркеры «женского» по крупицам в произведениях Амирхана, Исхаки и Еники. Пыталась уловить и понять, что же такое татарка, помимо того, что это молчаливая девушка в калфаке, которая загадочно смотрит вслед всем уезжающим и приезжающим. Ответов было мало. А морали и назидания - много.
Я изучила татарский, научилась бегло и без акцента говорить, начала выступать со сцены и петь, стала солисткой гимназического хора. Моей любимой песней была «Сөлге чигәм» - «Вышиваю полотенце», которая, при всей мелодике и цепляющем сторителлинге, абсолютно не соответствовала моим собственным жизненным принципам. По сюжету песни лирическая героиня вышивает полотенце для батыра, победителя скачек на Сабантуе. «Если завоюешь этот приз, то я поклянусь тебе в вечной верности», сообщает героиня, и это очень красиво для сюжета, но вообще не красиво для меня. Выбирать себе мужа только на основании того, как он управляется с лошадью, казалось довольно спорной позицией. Думаю, татарочку с вокзального сграффито такой вариант устроил бы.
Мне же хотелось большего.
На излете 90-х уже почти сдохшую, но еще немного скачущую лошадку национализма оседлала молодежная политика - в Казани был объявлен конкурс красоты среди девушек татарской национальности на призы театра моды «Ильдан». Гимназия за годы учебы дала нам совершенно однозначные установки в плане морали, поэтому мы с одноклассницами подались на участие только убедившись, что нам не придется ходить по сцене в купальниках.
Участие в «Сююмбике» было для меня очередной (и снова провальной) попыткой раскопать в себе татарку. Мимикрировать под нее я к тому времени умела уже просто мастерски: знала язык, историю и культуру. Летний мусульманский лагерь в пригороде Минска, куда родители отправили нас с братишкой в 1993-м, дал мне бафф в виде знаний основ ислама, какое-то время я носила платок. Мои личные «безумные 90-е» - это я в тринадцать лет, читающая никах на серебряной свадьбе моих дяди и тети.
Конкурс «Сююмбике» был именно что мимикрией и фикцией. Больше половины участниц заучивала текст презентации о себе с листочка, смешно спотыкаясь на татарских согласных, для тура кулинарии извлекались заказанные у бабушек губадии и бэлиши, для песенного тура были выбраны песни уровня детского сада. Для победы было достаточно сделать чуть больше, чем большинство. Я спела «Мин яратам сине, Татарстан». Победа досталась легко. Голубую титульную ленту «Сююмбике-97» я хотела отнести к вокзалу и показать татарке на стене. Но она бы все равно не ответила.
Диля Избудущева
