«До Гумилева превалировал взгляд, что в истории действовали дикие кочевники, которые разоряли весь мир»

Дар слов, неведомый уму,
Мне был обещан от природы.

Л.Н. Гумилев (1934)

«И эта книга, как говорил по другому поводу вождь большевиков Ленин, меня «перепахала»

- Как Вы впервые познакомились с творчеством Льва Николаевича Гумилева?

- Сначала надо подчеркнуть выдающуюся роль Льва Гумилева для изучения истории степной Евразии в целом, и тюркских народов, в частности. Он был необычайно талантливым человеком и прекрасным историком, он смог открыть людям целые древние миры, которые лежали погребенные под завалами не только песков столетий, но и недомолвок и даже сознательного искажения фактов. Даже на фоне своих гениальных родителей он выделяется. Как выделяется он среди огромного множества историков. И не только и не столько как классический ученый, а скорее, как человек, который показал, что описывать события прошлого можно и нужно не скупым канцеляритом, но и живым ярким языком. 

Впервые о Гумилеве я услышал в начале 70-х годов, а первая его книга, которую я прочитал – это «Поиски вымышленного царства» про становление державы Чингизидов, про «Сокровенное сказание», про завоевание Руси. И эта книга, как говорил по другому поводу вождь большевиков Ленин, меня «перепахала». Во-первых, впервые был представлен взгляд, который полностью противоречил традиционным мнениям, сложившимся от чтения учебников и монографий. Во-вторых, он был сделан не каким-то фриком типа М. Аджи, а серьезным ученым. И этот взгляд был мне гораздо ближе, чем все то о Чингиз-хане, что я читал до этого. 

- А почему? Потому что вы татарин?

- Вероятно, и это. Если считать, что к тому времени я стал ощущать эту историю, как свою. Действительно, в ней давался новый взгляд, что двигателями истории Евразии были не какие-то дикие кочевники, которые разорили весь мир, а о внутренней истории этого степного государства, которая развивалась и в конце концов привела к созданию мировой империи. Лев Гумилев прямо описывал пути становления этого государства. Но как описывал! Подкупали не только научность, но и само изложение темы. Как в свое время сам Лев Николаевич говорил по этому поводу: «Моя цель – совместить Моммзена и Майн Рида». Если учесть, что Теодор Момзен - автор классической многотомной истории Рима, написанной с немецкой педантичностью и точностью. Ну, а Майн Рида, думаю, пока еще представлять нет нужды. Это было легкое чтение: легко о сложном. Надо сказать, что ко всему прочему, это был независимый, отдельный взгляд на проблему: своя линия о том, что держава Чингиз-хана – историческое явление, которое не было чем-то выпадающим из мировой истории, жестоким варварским нашествием. Ведь традиционный взгляд был таков – Русь была разорена, сожжена, уничтожена полностью и при этом героически сопротивлялась варварскому владычеству. Это такой имперско-православный взгляд на историю, возрожденный советской исторической наукой в середине XX века. А у Гумилева были довольно взвешенные оценки, что эти события не сильно выдаются при прочих событиях мировой истории, что отнюдь не все города монголы уничтожали, не все на Руси воевали против, и это не было таким варварским владычеством. Такой взвешенный, последовательно изложенный, аргументированный взгляд, конечно же, заставлял размышлять, спорить. Недаром эта книга вызвала бурю обсуждений. 

«На его лагерную судьбу повлияло то, что он много знал и умел красиво рассказывать» 

- А в 70-е в Казани интеллектуалы, ученые обсуждали эту книгу?

- Я не знаю, тогда я не был в Казани. Думаю, что да. Как, впрочем, по всей стране. Причем, не только и не столько в среде историков. Впервые так рьяно за исторический труд взялись физики и инженеры. Несомненно, что Лев Николаевич возбудил всех и заставил смотреть на проблему по-новому. 

Кроме чисто научных новаций, все читатели ясно видели эзопов язык. Поэтому его книгами стали зачитываться и физики, и лирики, было открытое интеллектуальное противостояние против чиновной исторической науки, против засилья советских схем и догм. Особый шлейф всему этому придавала личная трагедия самого Льва Гумилева. Такое впечатление, что сама судьба вела его, советского интеллигента, который имел несчастье родиться в творческой петербургской среде и который прошел через многие круги ада. Он сам говорил, что в первый раз сидел за папу, второй - за маму… И это правда. То есть, его диссидентство в науке основывалось на его собственном опыте противостояния советской власти. Наука стала для него формой открытой борьбы против советизма. 

Он прошел по всем кругам советского ада. По сути дела, один из первых этапов террора забрал его. Причем он сидел в «Крестах», в компании других аспирантов Института российской истории. И его научный руководитель там успел побывать. Там же страдали и Теодор Шумовский, который позже стал известным востоковедом, переводчиком, первооткрывателем ряда интересных морских трактатов, человек, который первым поднял тему «Арабы и море», сделал, на мой взгляд, лучший поэтический перевод Корана. Другой – Андрей Ковалевский, который занимался переводом и подготовкой текста Ахмеда Ибн Фадлана. Им повезло, что они остались живы. В то время они были аспирантами – это цвет академической науки, ее будущее. Другим повезло меньше, и они сгинули, превратившись в «лагерную пыль».  Мы даже никогда не узнаем, какие таланты там погибли. И понятно, что Льву Николаевичу пришлось очень тяжело. 

Вы представьте - молодой человек из интеллигентной семьи, из Ленинграда, попадает в жернова этой системы и оказывается в лагере. Его спасала молодость и то, что он был грамотный. Тогда еще всеобщая грамотность была редкостью, в лагере - тем более. И он сразу попал на более легкие работы. Кроме того, его отправили в Сибирь: они строили железные дороги, работали на стройках народного хозяйства. К счастью, он не попал на Колыму, как многие другие. В этом смысле судьба ему благоволила. Он попал в Норильские лагеря, но образование позволило ему попасть к геологам и спастись от смерти в штольне или от голода.  Более того, он попал в ГУЛАГ в составе первой волны. И ему повезло в 1943 году выйти из лагеря на поселение, поскольку он был поражен в правах. Так он оказался в Туруханском крае. Как писал в известном стихотворении Ю. Алешковский: «Сижу я нынче в Туруханском крае, / Где при царе бывали в ссылке вы. / Вы здесь из искры разводили пламя, / Спасибо вам, я греюсь у костра». Вообще, во время войны никого не освобождали из лагерей: людей по надуманным обвинениям закрывали повторно. В этот период он работал в геологических экспедициях. А потом сумел выбраться на фронт. То есть, ему и здесь повезло, что само по себе звучит дико. Он попал на фронт, в составе Красной Армии дошел до Берлина и был награжден орденом Отечественной войны и медалями «За взятие Берлина» и «За победу над Германией». 

В лагере ему тоже везло. Даже когда он был в лагерях, в ссылке, он постоянно переписывался с мамой, и она присылала ему новейшие книги. Даже сохранилась переписка, где он говорит о книге «Троецарствие»: «Мне она нужна для работы. Я тут пишу урывками». На его лагерную судьбу, говорят, повлияло то, что он много знал, много помнил и умел красиво рассказывать. Некоторые говорят, что даже его научные и научно-популярные книги, легкость слога исходят из того, что он все время много рассказывал и развил в себе талант рассказчика. 

Вот лагерный рассказ о начале Нидерландской революции на лагерном арго: «В это время в Англии погорела Мария Стюарт. Машке сунули липовый букет и пустили на луну. Доходяга Филипп II послал на Англию Непобедимую Армаду, но здорово фраернулся. Гранды-нарядчики филонили, поздно вывели Армаду на развод, но Армаде не хватало пороху и баланды. Капитаны заначили пайку на берегу, спустили барыгам военное барахлишко, одели матросов в локш, а ксивы выправили на первый срок, чтоб не записали промота. Княжеские сынки заряжали туфту, срабатывали мастырку, чтоб не переть наружу. В Бискайском заливе Армаду драла пурга. Матросы по трое суток не кемарили, перед боем не киряли. Английский адмирал из сук Стефенс и знаменитый порчак Френсис Дрейк разложили Армаду, как бог черепаху. Половина испанцев натянула на плечи деревянный бушлат, оставшиеся подорвали в ховиру».  Не исключено, что это просто розыгрыш ехидного ученого. Но возможно, что правда о том, как он «просвещал» своих лагерных сокамерников. 

Как бы то ни было, он всегда был прекрасным рассказчиком, рисовавшим широкими мазками исторические картины. 

«Он стал свидетелем одного из первых крупных лагерных восстаний» 

-  Вы были лично знакомы?

- Нет. Во всяком случае, не лично. О чем сильно жалею. Когда я был студентом, то бывал в Ленинграде, и друзья меня позвали на географический факультет Ленинградского университета. Говорят, что «там Гумилев лекцию читает, но народу – не пробиться» И, действительно, людей было очень много. Он читал лекцию так неторопливо, спокойно. У него была доска, иногда он на ней что-то чертил. Не помню, о чем он рассказывал. По-моему, про Хунну, но это не так важно. Его голос завораживал и содержал какие-то потаенные истины. Говорил он, чуть грассируя и не произнося звук «р». Это придавало ему особый шарм. 

Я, как преподаватель, за это время наговорил бы раза в два больше. А он – нет. Он говорил размеренно, с паузами: настоящий профессор! И зал слушал с замиранием. Я все жалею, что побоялся тогда задать вопросы. Ну какие у меня могли быть тогда вопросы? Я только внимал, думая, что приобщаюсь к науке, которую никто еще мне не преподавал. Но сейчас жалею: все же нужно было познакомиться, поговорить. Но…

То, что он прошел через такое горнило, заставило его ценить время, работать над собой. Едва закончилась война, он закончил учебу, поступил в аспирантуру, закончил ее и в 1948 году успешно защитил диссертацию. 

В это время ему удалось поработать на раскопках хазарской крепости Саркел в Подонье. Мне об этом рассказывал Сергей Григорьевич Кляшторный, с которым они работали там. Только Кляшторный был студентом, а Гумилев лагерником и ветераном войны. Сергей Григорьевич говорит, что раскопки были так важны, что их везли к месту работ на самолете. На аэродроме к их группе студентов и аспирантов подошел какой-то человек, сутулый, с военным вещмешком и спрашивает: «Кто здесь в экспедицию?». Сели в самолет и улетели. 

На месте они работали на месте Волго-Донского канала до его затопления, раскапывая хазарскую крепость Саркел, построенную византийским инженером. Работать нужно было очень быстро, поэтому студенты были научным персоналом, а землекопами – зечки из расположенных рядом лагерей. Кого там только не было – и воровки, и политические, и те, кто попал туда по закону «о трех колосках». Сергей Григорьевич рассказывает, что Лев Николаевич пользовался просто невероятной популярностью: как только перекур – вокруг него толпа девчат собирается, и он им вдохновенно рассказывает об истории. Кроме того, он постоянно таскал конфеты и вручал их девушкам. Опять же он, человек, просидевший почти 10 лет, мог ввернуть что-то такое на лагерном жаргоне. Кляшторный вспоминал: «Я услышал, как он рассказывает то историю Китая, то Европы, но таким народным словом». Одним словом, популяризировал науку среди малообразованных слоев населения. 

Но его поглощала научная работа. Он спешил и подготовил диссертацию по политической истории первого Тюркского каганата. Она прошла достаточно успешно, хотя первый оппонент выступил против, утверждая, что Гумилев не владеет восточными языками. В ответ он заговорил с ним по-таджикски. Члены совета поддержали его. 

Но тут его повторно взяли за знаменитое постановление о журналах «Ленинград» и «Октябрь». Он пошел на новый срок, теперь уже «за маму». На следствии его пытали, требуя показаний на Ахматову. Он держался. В конце концов, новое обвинение повторяло практически дословно обвинение 1935 года. И вот он попал в Караганду. Этот лагерь был гораздо жестче, хотя и там он попал на работы то труднее, то легче. Там он впервые попал. Он стал свидетелем одного из первых крупных лагерных восстаний. 

Вскоре его реабилитировали, и он вернулся, пробыв в лагерях около пяти лет. Вышел он уже далеко за сорок. С этого времени начинается его совершенно новая судьба. Он начинает активно работать, ездить по конференциям. 

«Люди, которые критиковали, из уважения к его биографии, его родителям, сочли, что не стоит это раздувать, и это было, скорее, молчаливое согласие» 

Он, благодаря поддержке тогдашнего директора Эрмитажа М.И. Артамонова, выезжает в поле. Вспоминая его ранний опыт на раскопках Саркела, он пускается в поездке вокруг Каспия в попытках найти древнюю столицу Хазарии – Итиль.

Он объездил всю Дельту Волгу, но так и не смог найти. Открыл несколько селищ, даже одно печенежское погребение XI века. Его открытия публиковались в иностранных журналах. Но Итиля он так и не нашел. Но во время этих поездок его гибкий ум сделал другие важнейшие открытия. Во-первых, но выдвинул совершенно справедливую гипотезу, что Итиль был где-то ниже по дельте Волги и сейчас погребен под водой и песками, которые несет эта великая река. Благодаря этим исследованиям родилась книга «Открытие Хазарии». Хотя Хазария и не открылась, но это была книга не столько об открытии, сколько о научном поиске. Почему он важен и нужен, даже, если нет прямого результата. Кроме того, он впервые сформулировал мысль, что Хазария была крупным средневековым государством. А ведь еще лет десять назад академик Рыбаков писал, что она была «маленьким паразитическим государством». Важна была и форма изложения – научно-популярная. Только такой язык был возможен в то время, чтобы обрушить советские догмы. 

Во-вторых, когда он был в Дербенте, он обратил внимание на слои ракушек на крепостных стенах. Это привело его к мысли о том, что сейчас вода стоит достаточно высоко, и потому мы не видим Итиль. Но когда-то и Каспий был намного меньше, и дельта была другой, тогда-то и был Итиль большим и богатым городом. Тогда-то он и выдвинул мысль о том, что ритмы истории Евразии подчиняются климатическим, экологическим изменениям, в частности, усыханию и увлажнению степи. И даже предложил механизмы, почему это происходило. Также и климатологи доказали, что меняется вектор воздушных масс, идущих с Атлантики: если по северной части Евразии, то больше осадков выпадает в лесной зоне, соответственно, линия Казань-Москва заболачивается, и уровень Каспия поднимается, а если по югу, по линии Азов-Астрахань, то в средней полосе растет лес, болото уходит, Волга мелеет, но степь и полупустыня расцветают и получается благодатная степь, где можно развивать не только скотоводство, но и вести земледельческое хозяйство. 

Тогда же он продолжил работать над своей книгой «Хунну», которая вышла в 1961 году. Это была вторая книга Гумилева, которую я прочитал, и она произвела на меня даже большее впечатление, потому что она более научная, обоснованная и раскрывает историю загадочного народа хуннов. 

В это же время Лев Гумилев подготовил докторскую диссертацию об исторпамятии древних тюрок, рассмотрел ее комплексно. По итогам вышла книга «Древние тюрки». 

Когда его диссертацию начали обсуждать, то она встретила много возражений, критики, в частности, С.Г. Кляшторный один из первых очень серьезно и сурово выступал на обсуждении, отвергал и громил. После этого на него шикали, считая, что нужно иметь снисхождение к некоторым ошибках, поскольку речь идет о работе сына великих родителей и много страдавшего человека. Да и сам Гумилев говорил, что «80% востоковедов было резко против, потому что они знают историю только по древним рукописям, а я ходил и изучал эту историю ногами, был во многих местах, где они вообще не были». Тем не менее, он вышел на защиту, и все ждали, что там будет также. 

Но люди, которые критиковали, из уважения к его биографии, его родителям, сочли, что не стоит это раздувать, и это было, скорее, молчаливое согласие. Хотя С.Г. Кляшторный мне рассказывал такую байку, что выступает первый оппонент – Н.И. Конрад, говорит, что диссертация великолепна, никогда не было таких работ об истории взаимоотношении степи и Китая, взаимоотношении кочевников и степи, это впервые так представлено, все интересно, особенно о Византии, мировая история, но что касается разделов про Китай, то очень много ошибок. Выходит к кафедре В.В. Мавродин, говорит, что все отлично, хорошая диссертация, хорошо написано про Иран и Китай, но вот, что написано про Восточную Европу, Русь – это, конечно очень спорно, много ошибок. Далее начинает выступать М.И. Артамонов, третий оппонент, и говорит, что с исторической точки зрения картина представлена всей Евразии, много чего нового, но то, что представлено с точки зрения археологии, можно забыть и не обращать внимания, много натяжек, но в остальном все великолепно. Кляштроный очень любил об этом рассказывать. Сам он присутствовал, но не выступал. Как бы то ни было, диссертация была защищена. 

Книга стала настоящим научным бестселлером. В ней излагалась цельная история срединной Азии, которая связана с историей Китая, Византии и Ирана, но это цельная тюркская история. К тому же она изложена строгим научным языком, хотя и не без литературных излишеств, за что его потом критиковали специалисты. У нас в библиотеке университета был один экземпляр, который почти всегда был на руках. Я хотел прочитать и уже отчаялся его получить. Тогда пришел к Халикову и попросил ее, поскольку у него она была. А он и отвечает: «Нет, не дам. У меня вечно пропадают книги. Сиди здесь и читай». Пришлось пару дней посидеть у него дома. Кое-что я там выписал. Но хотелось прочитать полностью и без спешки.

Вот когда поступил в аспирантуру, я два месяца стоял в очереди за этой книгой в библиотеке ИЯЛИ и прочитал буквально за неделю. Таких работ мне еще не попадалось! Причем, уже тогда я видел ее недостатки и ошибки. Поднять и изучить такую глыбу, как история тюрок – это невероятно. Масштаб книги виден даже спустя десятилетия. Именно поэтому на такие работы ссылались, ссылаются и будут ссылаться. В определенном смысле, они не теряют свою актуальность. 

Третья его работа из «степной трилогии» - это «Хунну в Китае». Она чуть слабее. В ней проявляются те моменты, которые стали для него важными, а для современной науки – уже нет. 

«Книга о взаимоотношениях Руси с Чингиз-ханом и его наследниками вызвала шквал оголтелой и злобной критики» 

Кроме «степной трилогии» Лев Гумилев начал писать и книгу, как продолжение «Открытия Хазарии» – «Три века вокруг Каспия», где давал новый взгляд на западную часть евразийских степей. Параллельно он отдал должное своему руководителю М.И. Артамонову. После его смерти он собирал, вычитывал рукописи, делал некоторые замечания и выпустил книгу своего учителя «История хазар».
 
Поскольку на истфак его не брали, то М.И. Артамонов устроил его на географак. Отсюда и его вторая докторская диссертация, посвященная географическому фактору детерминизма. Среди прочих наблюдений он говорил: «Когда говорят, что города в Средней Азии были разрушены Чингиз-ханом, это неправда. Потому что эти города попали в засушливую зону и там невозможно было существовать, и в этой связи они были опустошены. И никакой Чингиз-хан не виноват». Он доказывал, что монгольские разрушения преувеличены. Все проблемы их начались в период усыхания степи и превращения ее в пустыню. 

Он выступил против наблюдений русских путешественников, таких, как Козлов, который разрушение всех открытых им городов в пустыне Гоби приписывал монголам. Гумилев справедливо подчеркивал, что монголы захватили их, но разрушили их гораздо позднее. Разрушение городов отнюдь не было целью монголов, они хотели владеть ими, а не их развалинами. Это часть того, что Лев Гумилев называл «черной легендой». 

Чуть позже вышла книга «Поиски вымышленного царства», в которой во введении как раз пишут, что есть легенда о Иоанне Пресвитере, который создал государство в глубинах Азии. Легенда о христианском правителе, который должен прийти на Ближний Восток и подавить всех язычников и мусульман. И многие посольства Папы Римского направлялись для того, чтобы найти это царство Иоанна. И есть реальное описание образование империи Чингиз-хана. Между очевидной мифологией и реальной истории империи Чингиз-хана лежит истина, и мы должны ее обнаружить. 

Но тут произошел большой конфликт с официальной советской наукой. Если древние тюрки мало затрагивали интересы отечественных историков, то эта книга о взаимоотношениях Руси с Чингиз-ханом и его наследниками вызвала неподдельный интерес. И шквал оголтелой и злобной критики. Причем, часто несправедливой. Конечно, некоторые вопросы Лев Гумилев специально обострил. Но так он боролся за расширение зоны свободы в науке, проверял на прочность советскую догматику. И она ему мстила, как могла.

Отголоски этого доходили даже до 80-х, когда я учился в аспирантуре.

Продолжение следует

Фото на анонсе: © Салават Камалетдинов / «Татар-информ»