«Зовут обратно в Уфу»
- Исхак, вы до прошлого года были одним из ведущих геологов Башкортостана. Почему переехали в Москву?
- Не сказал бы, что был ведущим геологом. Может быть, известным благодаря ряду событий, в том числе на Куштау, занимался популяризацией геологии. Но решил для себя, что должен развиваться дальше. И в рамках университета (БашГУ. – прим. ред.) не видел для себя, к сожалению, возможностей расти как специалист. Поэтому решил, что нужно все-таки переезжать в Москву и развиваться здесь.
- Как здесь получили должность заместителя директора музея?
- Был конкурс на эту должность. Я подал заявку, отправил документы, прошел все официальные процедуры. Приложил свое резюме, написал, что сделал, чего достиг. Конечно, я и раньше знал коллектив музея, директора [Сергея Черкасова]. Мой младший брат Анвар, тоже геолог, теперь заведующий кафедрой, в которой я работал, проходил аспирантуру во Франции – это был совместный проект с данным музеем. Должен сказать, что это не просто музей, а целый научный институт Российской академии наук. Одно из направлений – геотермия. Он [Анвар Фархутдинов] защищал диссертацию по теме геотермальных исследований на Кавказе. Поэтому я был знаком с директором.
- Вы преподавали в Уфе, вам нравилось ездить в экспедиции. Будучи в Москве, получается ли вам обучать студентов, ездить в экспедиции?
- Гораздо меньше получается преподавать, чем это было в университете. Иногда я читаю некоторые курсы. Сейчас сотрудничаю с Губкинским университетом (РГУ нефти и газа им. И.М. Губкина. – прим. ред.), в котором веду лекции. Естественно, здесь объем гораздо меньше, но это меня больше устраивает. Потому что одна из проблем преподавателя университета – очень большая учебная нагрузка. Те 900 часов в год, которые нужно преподавать, сильно тормозят твое развитие как специалиста. Естественно, ты развиваешься как педагог. Но как ученый ты развиваешься тогда, когда выполняешь свои проекты. И это меня коробило в университете – таких проектов было, во-первых, мало; во-вторых, учебная нагрузка сильно отвлекала.
Теперь преподавания меньше, но оно есть. В плане экспедиций, они появились. Это не летние практики, которые больше относятся к преподаванию, а именно научные экспедиции. Например, недавно ездили на Соловецкие острова, ведем проект по исследованию геотермального потенциала Соловецких островов. Сейчас занимаемся обобщением этих данных.
- Губкинские студенты отличаются от студентов Башгосуниверситета?
- Студенты в целом похожи, со своими плюсами и минусами. Есть отличия региональные. Если в Уфе у меня были студенты со всех окраин республики плюс немного из соседних регионов, в последнее время появлялись зарубежные студенты (например, из Сенегала), то здесь студенты со всей России. Так что география шире. А в плане активности, заинтересованности очень похожи. Единственное отличие: у нас в Уфе, возможно, благодаря нашей активности в вопросе популяризации геологии, многие подавали документы сразу целенаправленно на геолога, и многие бились за эти места, пытаясь пройти. В Губкинском университете геология у некоторых студентов идет по остаточному принципу. То есть они не смогли поступить на «Разработку месторождений», что считается более высокооплачиваемой и востребованной специальностью, и по остаточному принципу идут на геологов. И картина немного меняется.
- Насколько я знаю, в Уфе вы позволяли себе такую «шалость», как преподавать на английском языке. Здесь получается так?
- Я считаю, это очень полезная практика. Естественно, я преподавал по-английски не всю пару. На каждом занятии я старался 10 минут посвящать данной теме, но веду на английском языке для того, чтобы студенты, во-первых, изучали профессиональную терминологию, во-вторых, чтобы у них в целом была мотивация изучать английский язык, и у тех, кто на английском хоть чуть-чуть говорит, чтоб была небольшая практика. Здесь я тоже использую. Когда я в Уфе это делал, в лучшем случае, треть студентов со мной взаимодействовала и общалась, другая треть слушала и улавливала какие-то слова, еще одна треть не понимала ничего. Здесь число студентов, знающих английский, чуть выше – хотя бы половина понимающих.
- Обратно не звали в Уфу, не сулили каких-то должностей и званий?
- Звали и зовут. Но я все-таки решил: пока что буду развиваться здесь.
- А за рубеж не хочется?
- Все зависит от того, куда и чем заниматься. Мне хочется, чтоб моя деятельность приносила какую-то пользу – и для меня в плане развития, и для организации, в которой я работаю, и для людей в целом. Когда я работал в Башкирском государственном университете, мне каждый раз предлагали работу в производственных организациях, нефтяных компаниях с зарплатами в два раза больше и выше, чем то, что я получал в университете. Но я понимал: то, что я делаю, это важно. Меня радует, когда вижу, как наши студенты достигают больших высот, как студенты очень востребованы на рынке труда.
Когда стал заведующим кафедрой в 2016 году, спустя два года каждое лето мне постоянно звонили работодатели, просили рекомендовать студентов, отправить им на работу, их всегда не хватало. Мне до сих пор приятно. Я вижу, что кафедра живет и развивается, я все равно с ней взаимодействую, так же продолжаю что-то делать.
Из недавнего – подписали соглашение с компанией Micromine об открытии компьютерного класса, они проспонсируют это дело. И в этом соглашении я тоже принимал участие: разговаривал с гендиректором компанией «Micromine Россия», был на этом подписании. Поэтому все зависит от того, что делать и где делать.
«БашГУ и УГАТУ не получили миллиард рублей, как планировалось…»
- В Башкирии долго обсуждался вопрос слияния вашего alma mater Башкирского госуниверситета с Уфимским авиационным университетом. Понятно, руководство республики это решение активно продавливало. Часть общественности этому противилась. Какие плюсы и минусы вы видите в этом объединении?
- Естественно, будут минусы. Один из главных – огромная бюрократия, при объединении будет новое юрлицо, это и затраты университета на эту бюрократию, когда надо будет брать всех преподавателей заново под новое юрлицо. Это и необходимость создания нового бренда. Все-таки Башгосуниверситет и УГАТУ – это устоявшиеся бренды, может быть, не столь раскрученные и распиаренные на всероссийском уровне, но очень известные на региональном. Но в наш век информационных технологий, соцсетей раскрутка бренда происходит гораздо проще, чем это было 50 лет назад. Вопрос – в финансовых вливаниях и грамотных специалистах, то есть вопрос решаемый. Вопрос бюрократии – тоже решаемый, если он будет достаточно финансируемый. То, что мы выиграли «Приоритет 2030», меня обрадовало, но жаль, что мы не получили миллиард рублей, как планировалось. Нужны достаточные суммы и на бюрократию, и на развитие университета. Получили базовую часть – 100 млн рублей и сверху – 142 млн. В общей сумме – 242 млн рублей.
- Только четверть от заявленной суммы?
- Да. И это, к сожалению, довольно мало на два вуза.
- У нас любят ругать молодое поколение, шутят про «миллениалов». Вы немало преподавали молодежи. Каково ваше мнение о новой генерации?
- Преподавал и продолжаю преподавать. Только хорошее мнение о молодежи. И вся надежда на то, что наша страна поменяется в лучшую сторону благодаря молодежи. Я постоянно контактирую со студентами и вижу.
- Это не потерянное поколение?
- Абсолютно нет. Я сравниваю со студентами, когда мы сами учились. Я вижу, что сейчас ребята лучше умеют обобщать информацию, быстрее подстраиваться под изменения. Это те качества, которые появились благодаря большим потокам информации, соцсетям, гаджетам. Есть, разумеется, и минусы. Им сложнее удерживать внимание, сидеть над одной работой, писать курсовую, не отвлекаясь. Это клиповое сознание – минус. Под это должна подстраиваться система образования. Мы должны преподавать более интересно, не монотонно, и тогда студенты будут улавливать информацию. Это как раз задача преподавателя – немножко учитывать особенности мышления современной молодежи. А в целом по качествам молодежи я вижу, что у нас прекрасная молодежь, и у нее больше будущее.
«По долям бюджета у нас распределение на образование и науку ниже, чем в Европе»
- Еще у нас любят частенько ругать отечественную науку, говоря, что она в глубоком кризисе. Вы, ученый-геолог, как считаете, наука у нас в кризисе или на подъеме?
- Разумеется, проблемы есть. И я не отделяю науку от образования – эти вещи не могут существовать отдельно. У нас и в советское время были разделены Академия наук и высшее образование. В этом были свои плюсы и определенные минусы. Мне больше нравится, когда все идет сообща.
- Сейчас как раз в России есть Министерство науки и высшего образования.
- Да. Наука очень сильно развивается в университетах. У нас было так, что в университетах больше занимаются обучением, а наукой – Российская академия наук. Сейчас приятно видеть, что идет синтез этих усилий, когда институты РАН ведут совместные исследования [с вузами], проекты, когда ученые РАН преподают в университетах. Это добавляет сильные стороны Российской академии наук в плане экспертности, а для университетов – сменяемость кадров, привлечение молодых умов, активных студентов, готовых участвовать в исследовательских проектах, которые позволяют им улучшать свое образование и вносить больше энергии в наши РАНовские инситуты. Я считаю это большой плюс.
Естественно, у науки есть и проблемы. Можно говорить о недофинансировании российской науки и образования. Если сравнивать с развитыми странами, то тот процент бюджета, который у нас предназначен для российской науки и образования, значительно ниже процента в странах Европы, например, Германии и Франции.
- Какой он должен быть?
- Насколько я помню, у нас доля бюджета в два раза ниже, чем заложено в ведущих европейских странах. И это без учета того, что ВВП у нас уступает ВВП ряда развитых стран. По долям бюджета у нас распределение [на образование и науку] ниже.
- Зато на силовиков идет рост.
- Да, такое у нас отличие в распределении бюджета. Но это не единственная проблема. Просто вливание денег не спасет и не поможет развить и сделать рывок в российской науке и образовании. Нужно думать о том, как менять структуру.
Из примеров. Президент музея, в котором я работаю, Юрий Николаевич Малышев в 1993 году возглавил угольную промышленность России (был гендиректором «Росугля» с 1993 по 1997 годы. – прим. ред.). Тогда в угольной промышленности работали 1 млн 100 тыс. человек, они добывали 400 млн тонн угля в год. К 1998 году те же 400 млн тонн угля добывали 150 тыс. человек – практически в 10 раз меньше. При погибал 1 человек на 1 млн тонн. Сейчас смертность сократилась в 15 раз. Люди все равно погибают.
- Получается, этот миллион человек куда-то сократили? И они остались на улице?
- Да, сократили. Но они не остались на улице. Была проведена, огромная работа по переселению людей, выделению жилья, выделению дополнительных пенсий. Это все было сделано с умом. И реформирование угольной промышленности считается эталоном отраслевого реформирования, это признано не только российскими, но и зарубежными экспертами.
Наша наука и образование тоже нуждается в реформировании, чтобы усилить наши сильные стороны, сильные институты, ученых, и сокращать тех, кто делает вид бурной деятельности. И эта грантовая система, которая принята у нас, этому должна способствовать. Но хотелось бы, чтоб было больше грантов, чтоб они распределялись лучше и эффективней. В принципе, мы этот путь проходим. Но пока что мы в середине или в начале пути.
«Я выбрал правильную позицию по Куштау»
- Вы упомянули Куштау. Вы были одним из тех людей, кто активно выступал в защиту шиханов. При этом другие защитники шиханов жаловались, что на них давят. Оказывалось ли на вас какое-то давление?
- Как ни странно, нет. Мне никто не звонил, не просил замолчать. Я критиковал башкирские власти. И сейчас от своих слов не отказываюсь. Я считаю, что выбрал правильную позицию. Считаю, что Куштау не нужно было использовать для разработки и получения соды. У нас было полно адекватных альтернатив. И я рад, что в итоге пошли по этому пути. И сожалею, что мы пережили то, что пережили.
- Почему, на ваш взгляд, Радий Хабиров «переобулся» со своей командой?
- Я думаю, они поняли, какой процент жителей республики выступили против. Могу сказать, что альтернативы были. И то, что народ сказал свое весомое слово, сыграло свою роль. Когда мы, ученые собирались на совете при главе РБ по экологии, обсуждали вопрос по Куштау, все ученые, кроме одного, выступили против разработки. Лишь один экономист сказал, что разработка шихана поможет экономическому развитию республики. А остальные, в том числе геологи, химики, биологи, высказались против. Поэтому я рад, что все так закончилось для природы Республики Башкортостан вполне благополучно.
- Но для людей пока еще не закончилось.
- Хотелось бы, чтоб такие ситуации впредь как-то более мирно разрешались. Жалко, что кто-то поплатился своим здоровьем, кому-то пришлось сколько-то отсидеть в СИЗО, это, конечно, неприятно.
«От моего деда потребовали отречься от своей теории. Он сравнил ситуацию с лысенковщиной»
- Вы являетесь потомственным геологом. К тому же ваш брат работает в этой сфере. Расскажите о вашем дедушке профессоре Камалетдинове.
- Мой дедушка [Мурат Камалетдинов] закончил Казанский университет (сейчас Казанский федеральный университет). Был направлен в Стерлитамак. Был занят поиском нефти, открыл ряд месторождений. Параллельно с этим он изучал геологию Южного Урала и понял, что Урал образовался не вертикально, как тогда это было принято, а за счет горизонтальных движений.
- Это шарьяжно-надвиговая теория?
- Да, шарьяжно-надвиговая теория, которую он изучал, выдвинул.
- Он ее разработал? Или это зарубежное открытие?
- Он является ее разработчиком.
- Почему его обвиняли в космополитизме, работе на буржуазную науку?
- Проблема была в том, что этот спор еще случился в 1930-е годы. Это похоже на ситуацию с генетикой. Были геологи, которые открывали шарьяжи – горизонтальные движения на Урале. Например, был геолог Георгий Фредерикс. Но, к сожалению, их судьба была похожа на судьбу некоторых генетиков: кого-то расстреляли, кого-то отправили в лагеря. Было объявлено, что они «преклоняются перед буржуазной лженаукой». После этого был откат от этой теории. Осталось [в науке] только вертикальное движение.
- Так называемые фиксисты?
- Да, фиксизм. Естественно, спор был и в Европе. Не было так, чтоб все сразу приняли горизонтальное движение. У нас этот спор был жестко прекращен. Под раздачу попали многие. Как писал один из историков нашей науки, эти научные дискуссии были той мутной водой, где НКВД ловил рыбу на любой вкус и цвет. Смотрят – есть такая-то буржуазная концепция, значит, ты «буржуазный лжеученый», по тебе можно выполнить план. И у нас геология в данном вопросе откатилась на десятилетия назад.
И мой дедушка в 1953 году закончил университет, приехал на Южный Урал, буквально через год он уже обнаружил такую горизонтальную структуру. Закартировал ее, написал. И поплатился тем, что на него был написан донос. К счастью, тогда уже за это не расстреливали, это были хрущевские времена. Его сняли с должности, запретили пользоваться секретными материалами – картами для служебного пользования. Ему повезло, у него были очень хорошие начальники – два геолога-нефтяника Куликов и Мешалкин. Они ему покровительствовали, помогали, видели, что он работает от души, старается. И через пару лет его восстановили в должности. А дальше он уже с этой концепцией смотрел на геологию и открывал такие структуры по Южному и Среднему Уралу, он понял, что это основной механизм образования Урала.
- Образование Академии наук Республики Башкортостан – это его заслуга?
- В том числе. Одной из причин, почему он поплатился должностью директора Института геологии в 1991 году, была его инициатива создать Академию наук Республики Башкортостан.
- Казалось бы, все работает, все есть. Зачем решили отделяться?
- Нужно понимать, как была устроена наука в тот период. Нас в 1987 году присоединили к Уральскому отделению АН СССР. И для башкирской науки это был не самый хороший вариант. У нас до этого были прямые связи с Москвой. А тут нужно было получать финансирование через Уральское отделение. На примере нашего института я знаю, что некоторые полевые сезонные [работы] летом были сорваны, потому что просто не получили финансирование. Плюс неугодных с точки зрения науки начали сильно прессовать. Моего дедушку в 1987 году вызвали в Свердловск, потребовали официального отречения от шарьяжно-надвиговой теории – от того, что Урал образован горизонтально, что сейчас все геологи понимают. Он, естественно, отказался отрекаться, сравнил ситуацию с «лысенковщиной» и попал в немилость руководства.
После этого запустился процесс по его увольнению. Но уволить было нелегко, потому что его очень сильно поддерживали московские геологи, т.е. московские академики, ведущие ученые полностью были за него. Но в 1991 году, когда ситуация накалилось, было написано письмо от ведущих академиков президенту АН СССР о том, что Камалетдинова нельзя убирать с должностью, потому что это ученый с мировым именем. Но как раз сказалось то, что он был одним из инициаторов создания Академии наук Башкортостана. Судьба его как директора уже была предрешена – и его сняли. Когда в 2013 году его уволили «за прогул», потом судом он был восстановлен, мне было печально осознавать, что руководство Академии наук Республики Башкортостан никак за него не вступилось. При том, что он был одним из основателей АН РБ.
«В переписи запишусь татарином»
- У вас глубокие татарские корни. Поддерживаете ли вы в семье татарскую культуру, язык, религиозные традиции?
- Разумеется, по мере своих возможностей поддерживаю. Считаю, если ты татарин, то записывайся татарином. И в переписи запишусь татарином.
- А здесь с татарами Москвы общаетесь?
- Так получилось, ненамеренно, здесь у меня хороший друг, тоже геолог, и он татарин. Это замдекана геологического факультета Губкинского университета Ильнар Ильясович Хасанов. Мы с ним часто общаемся, обсуждаем геологические вопросы, вопросы высшего образования. Иногда стараемся общаться по-татарски, чтобы и он не забывал татарский язык, и я немножко улучшал. Он родом с Татарстана, его татарский гораздо лучше моего.
- А на татарские тусовки, сабантуи, вечера ходите?
- Я был один раз в Штабе татар Москвы. Но часто не приходится. Я думаю, нужно обязательно приобщать детей к родной культуре, языку, чтоб дети знали.
Фото: Илья Репин
