«Прежней Зайнаб больше нет»
В последние годы бабушка стала забывать слова, даже татарские, и порой не узнавала нас. Зато четко помнила каждую строчку намаза и очередность ракаатов (земные поклоны намаза. – прим. ред.). Это казалось нам удивительным, мистическим, ведь к религии она, заслуженный учитель-географ, туристка, ветеран труда и член партии, пришла, как мы считали, только в пожилом возрасте.
Болезнь стирала ее память слой за слоем, начиная с поздних воспоминаний до самой юности. Но не коснулась молитвенных формул. Самый страшный день — когда бабушка встала утром и, указав на фотографию покойного дедушки, с которой она разговаривала в течение дня (очень громко по своей глухоте, и мы невольно слышали их долгие беседы), вдруг спросила:
— Кто это? Зачем вы его поставили на мой стол? — И пошла в ванную, чтобы совершить омовение перед ас-субх (утренняя молитва. – прим. ред.).
Тогда мы поняли, что прежней Зайнаб больше нет. И не попасть в тот мир, о котором я так мало успела расспросить: «Помнишь, няняй, ты рассказывала про вашего родственника, купца Хакимова, который до революции держал лавку в здании старого универмага на Карла Маркса. Что с ним стало? И кому в работницы отдали в 11 лет твою старшую сестру Шафику? А ты испугалась Тихого океана, когда плыла к дедушке? И что вы видели на Сахалине?» В детстве я не догадалась все это выяснить. «А сегодня срок истек, на двери висит замок, дверь закрыта, ключ потерян навсегда».
«Мадину ждала традиционная судьба татарки»
Но тайну ее молитв мне все же удалось выведать.
Год назад я попросила ее младшую сестру наговорить на диктофон все, что она знает об их большой — десять детей, плюс эвакуированные сироты — семье. Закира-няняй начала издалека: как моего прапрадеда выгнали из дома за то, что он женился по любви на бесприданнице. Они с женой и малолетними детьми, среди которых была бабушкина мама, Мадина, долго скитались, пока по неприкаянности не вырыли землянку у леса, на окраине очередного аула. Спали на ельнике, питались от скудного заработка прапрадеда, который подался в батраки к какому-то баю. Зимой жена заболела и умерла. Состоятельная деревенская вдова сжалилась над сиротами и вышла замуж за нищего батрака. Моя прабабушка Мадина зажила в тепле и сытости.
Как раз в это время от аула к аулу стал распространяться джадидизм. Муллы-реформаторы обучали мальчиков и девочек по новому методу. Мадина оказалась способной. Но к тому, чтобы отправить ее учиться на женские учительские курсы в Уфу, прапрадед был не готов. И несмотря на талант, Мадину ждала традиционная судьба татарки, почти что по повести популярного в те годы писателя Галимджана Ибрагимова.
Но она верила, что в грамоте надежда на лучшую долю, и потому тайком учила дочерей читать аяты и хадисы и выводить вязью священные строки. Хотя после революции татарский перевели сначала на латиницу, а потом на кириллицу, во всем, что касалось Корана, Мадина строго придерживалась наставления пророка: истинное слово Аллаха может быть записано только на арабском.
«И разом оставила все, чем так горела»
Возможно, дети чувствовали дух нового строя и необязательность робких наставлений Мадины. Из всех прилежной в чтении молитв до отъезда на учебу в Уфу оставалась только моя бабушка Зайнаб. В городе ее невысказанная вера проявлялась в делах.
Поначалу бабушка толком не знала русского, но за два года освоила курс третьей спецшколы (которую позже закончила и я), получила аттестат с отличием и поступила на геофак. По распределению она попала в Иглино, куда приехал в увольнение после Советско-японской мой дедушка, военный фельдшер. Их эпистолярный роман длился год, пока дедушка не забрал бабушку к себе на Дальний Восток. После демобилизации они вернулись в Уфу, и бабушка воплотила мечту своей мамы — стала учительницей, одним их лучших предметников в городе.
И учителя, и дети ее очень любили. Говорят, за глаза ее называли ласково «наша Зайнабушка». Летом она отправлялась со своими классами в походы по заповедной Башкирии. Круглый год за кого-то хлопотала в райкоме партии: доставала путевки, направления на лечение, выбивала ордеры на новенькие хрущевки для семей своих учеников из бараков Черниковки.
И разом оставила все, чем так горела, когда родилась я. И без упреков, криков и наказаний, с огромным терпением и любовью вырастила меня, мою сестру, моих детей. Об этом мой рассказ «Кыстыбый».
Чем старше мы все становились, тем больше бабушка уходила в веру. И, уже путаясь в именах, говорила при встрече: «Как дети? Я молюсь за всех вас!» В конце из ее памяти выветрились все события жизни, стерлись все лица. Только вера — из самого детства до последнего вздоха — устояла.
Она умерла как тихая праведница, все также кротко и упрямо молясь за тех, кого уже не помнила, но продолжала любить. И я верю, что любовь и есть единственная форма памяти, которая преодолеет судный огонь.
Нелли Абдуллина
Источник: facebook
