Коелган яфраклар: эссе о татарских культуре и языке

О приветствиях

Русские, встречаясь с людьми, желают всем здоровья (говоря: «Здравствуйте!»). Это говорит о них как о народе щедром и добром, но слишком уж идеалистичном. Татары – прагматики, они при встрече просто интересуются: «Здоровы ли вы?» (Исән ме сез?). Действительно, зачем желать здоровья человеку, которого ты еще не знаешь? А может, он человек плохой, злой, грубый и способен на вред тебе, да и другим людям… Татарин потом, может быть, пожелает здоровья - после того как поговорит с человеком и хоть немного узнает его. Тогда он и скажет: «Будьте здоровы!» (Сау булыгыз!). Это – вежливая форма прощания в татарском языке. А может, не пожелает, и скажет тогда: «Хуш!» («Прощай!»).

Конечно, это только шутка, но тем не менее, Эпикур однажды написал: если бы мы знали, что наши пожелания сбываются, мы бы меньше желали здоровья своим знакомцам. Боюсь, Эпикур был немножко татарин…

Татарская свобода

Лев Данилкин в биографии Ленина, описывая пребывание будущего вождя в Казани, касается татарской культуры и замечает, что в татарском языке якобы не было даже слова «свобода», его пришлось придумывать после революции. Меня поразило это утверждение, и я решил его проверить. Походил по интернету и выяснил, что в дореволюционном, старом татарском было даже два слова, которые можно перевести как «свобода».

Первое - хөррият, слово, которое татарские публицисты употребляли в своих статьях в 1917 году, размышляя о революции и свержении царизма. Хөррият означает политическую свободу или обретение независимости от сюзерена (то есть татарские публицисты имели в виду, что в результате отречения царя татары поучили хөррият от верховной российской власти).

Второе слово – иреклек - означает свободу как возможность самореализации, личного выбора (например, в случае свободы выбора при поступлении в вуз правильно употребить слово «иреклек»). Об этом писал известный востоковед Альфрид Бустанов («Сабырлык, азатлык и другие важные татарские слова»). И добавлял, что эти слова продолжают существовать и в современном татарском, так, в Казани есть Ирек мөйданы – площадь Свободы, причем употребление существительного «ирек» указывает на то, что речь идет не о независимости от центральной власти (то есть площадь Свободы не в смысле сепаратизма), а о другом – о свободе самореализации, раскрытия возможностей татарского народа и его культуры (хотя наши московские борцы с любой «инородческой активностью» вряд ли оценят такие тонкости татарской лексики).

Я бы добавил, что это соответствует английским словам liberty – политическая свобода (хөррият) и freedom – свобода в неполитическом смысле (иреклек), тем более что Бустанов пишет: хөррият в татарский язык пришло из османского, где словом «hürriyet» перевели первый член лозунга Французской революции «Liberté, égalité, fraternité».

Действительно, в современном татарском чаще употребляется слово «азатлык», но его не придумали после революции, оно было и раньше, так, его употребляет в своих стихах Тукай. Слово это происходит от древнеиранского «азат» - высокородный, благородный, свободный. То есть «азатлык» первоначально означало свободу в смысле привилегий, которые имеет аристократия, но лишен народ. Но так же как в европейской культуре концепция прав человека представляла собой распространение привилегий аристократии на народ, так и «азатлык» приобрело смысл, близкий к смыслу слова «хөррият».

В общем, здесь Данилкин – писатель в целом мне очень симпатичный - что называется, «подгулял».

О татарском речевом этикете

Попалась мне в интернете статья о татарском речевом этикете. Там было написано, что до революции у татар были табуированы имена супругов после свадьбы (и особенно, если они прожили долго и вместе состарились). Татарские муж и жена обычно называли друг друга «мать» (иняй) и «отец» (атай), либо «муж» (ир) и «жена» (хатын). И тут я вдруг вспомнил, что мои бабушка и дедушка по отцу так и делали! По моим детским воспоминаниям они разу не назвали друг друга по имени (Ильяс и Любаба), хотя, казалось бы, что может быть естественнее (мы с женой постоянно обращаемся друг к другу по имени, если я скажу ей «Эй, жена, поставь чайник!», она, извините, не поймет). А бабушка с дедушкой упорно звали друг друга: «папа» и «мама», причем в моем присутствии – по-русски, поскольку я с детства русскоязычный.

Как это понять? Может, согласно бессознательному убеждению татар, став семьей, муж и жена перестают быть отдельными, индивидуальными личностями, превращаются в единое целое, в своеобразный платоновский андрогин, так что различение их возможно лишь по функциям внутри семьи (отец-мать, муж-жена)? Пока у меня другого объяснения нет.

Между прочим, у русских тоже есть схожее табу, только оно относится к обращению детей к родителям. Ни разу в жизни я не видел, чтобы в русской семье сын сказал маме: «Валя (или даже – Валентина Васильевна), я в школу пошел!». Хотя в Америке сын спокойно называет мать, например, «Мэри».

Я, кстати, осознал это благодаря любопытному случаю. Моя хорошая знакомая живет в США. Однажды она приехала в Уфу, мы с ней встретились, и тут ей позвонил из Америки сын. И она спокойно так ему говорит (разговор шел на русском, естественно): скажи – называет мужа по имени - чтобы сделал то-то и то-то». Тут меня осеняет: это слишком по-английски звучит. Она удивляется: почему? - Потому что по-русски надо: скажи папе (отцу) и т.д.

Это табу, кстати, мне понятнее. Родители не воспринимаются детьми как равные им отдельные индивиды, которых можно «обозначать» именами. Они для детей в русском сознании (хотел сказать до поры до времени, но, видимо, на самом деле навсегда) некие мифологические персонажи и воплощения неких архетипов. Кстати, поэтому я не верю во фрейдистскую чушь об «эдиповом комплексе». Мать для мальчика – не женщина, а архетип Женщины в ее аспекте рождающего и покровительствующего начала (а отец, действительно, некий образ верховного судии, по которому потом будут лепиться религиозные представления человека, если он не получит религиозного живого опыта с иным содержанием). И вообще я бы Фрейда спросил – при чем тут Эдип? Он вовсе не знал, что Иокаста его мать, и никакого ни сознательного, ни бессознательного влечения к ней как к своей матери не испытывал…

О времени и о деньгах

Известное американское выражение «Время - деньги» имеет некий отдаленный аналог в татарском языке – «Вакыт акчадан кадерлерәк». Только татарский аналог существенно отличается от английского «собрата»: «Время дороже денег». С чем, в общем-то, не поспоришь: кто находится в лучшем положении - бедный юноша, у которого впереди 50 лет жизни, или умирающий богач?

О Мусе Джалиле

1. Татарский поэт Муса Джалиль во время учебы в Москве жил в общежитии в одной комнате с Варламом Шаламовым. У Шаламова есть про него рассказ. В нем Шаламов изумляется, что первым стихотворением Пушкина, которое Джалиль выучил по-русски, был «Узник». А ведь Джалилю суждено было погибнуть в Моабитской тюрьме!
2. Шаламов не очень высоко оценивал стихи Джалиля и в частности писал, что «Моабитские тетради» написаны искусственным выспренним языком. На самом деле, более нелепого заявления не найти.

Всякий, кто читал стихи Джалиля на татарском, скажет, что как раз их язык самый простой, живой, разговорный. Они не изобилуют персидскими и арабскими учеными словами, которыми грешат татарские интеллигенты, их может понять любой татарин, взятый с улицы и даже не имеющий книжного образования. К тому же они полны простодушного, простонародного юмора, что удивительно, если вспомнить, в каких условиях они писались.

В чем же дело? А в том, что Шаламов не знал татарского языка и читал эти стихи в русских переводах, а они не передают ауры оригинала.

 Давайте сравним. У Джалиля в «Тетрадях» есть стихотворение «Несчастье» - диалог, где герой рассказывает, что влюблен в замужнюю женщину. Собеседник спрашивает: «Любит ли она мужа?» и, получив ответ «нет», ободряет друга: «Тогда не грусти, пусть разведется и вы поженитесь» («Выглянет солнце и для тебя» - говорит он буквально). А друг вздыхает: «Нет, эта женщина – моя жена». Вот как конец стихотворения звучит в оригинале и в подстрочном переводе:

- Аһ, туганкай, рәхмәт сиңа,
Алтын синең бу сүзең,
Ләкин бетен бәла шунда,
Аның ире – мин үзем.

- Ах, родной, спасибо тебе,
Золотые эти твои слова,
Но вся беда в том,
Что ее муж – я сам.

А вот русский перевод:

- Ах, братец, на месте твоем
Я мог бы сказать то же самое…
Но, знаешь, беда моя в том,
Что эта злодейка — жена моя!

Чувствуете, звучит совсем иначе, действительно искусственно, как книжная стилизация под народную речь (даже размер изменен и вместо простых мужских рифм – сложная составная рифма)… Что ж, как говаривал Пастернак: перевод – смерть оригинала.

Продолжение следует

Рустем Вахитов