Восемь лет августовский отпуск мы проводим в уединенной татарской деревне на границе Башкирии и Татарстана. Поначалу я всячески сопротивлялся идее тратить отпуск на вылазку в какую-то глушь, и мы ездили куда угодно: в Киргизию, в Таиланд, в Чехию... Ну, реально — мы же не в мультике «Простоквашино», чтобы в гости к коту Матроскину гонять.
А в 2013 году Лилия вдруг заявила:
— Там прямо над деревней есть холм.
Я настороженно замолчал. Холм, блин, какой-то...
— И если на этот холм залезть, — продолжала она, — всю деревню видно как на ладони.
— Получается, надо ехать, — внезапно согласился я, будто слово «холм» активировало какой-то триггер. Но раз уж там есть холм, значит, не все потеряно, верно? Холмы где попало не растут.
Накануне поездки меня все равно одолевали сомнения. Мне представлялся мрак, хтонь, покошенные заборы, пьющие люди при полном отсутствии дорог и интернета. Короче, я боялся умереть там от скуки. Или в пьяной драке.
Первый раз мы приехали в августе 2013 года. Лил дождь. Мы зашли в дом, где были незнакомые люди, сели за стол и стали есть суп из атлетичной деревенской курицы. Худшие опасения как будто подтверждались.
Но кое-какие маячки надежды все же были. По пути мне понравились подсолнуховые поля, которых много в Башкирии и которые являются для меня ее символом. Дороги были вполне приличными, а вид самой деревни, который открывался с дороги (идущей, конечно, по холму) оказался занимателен.
Когда через час дождь закончился, я вышел на дорогу у дома и оказался покорен местными видами. То, что снизу кажется холмами — это не холмы. Если подняться на любой склон, окажешься не на вершине, а в бескрайнем поле, и если отойти три шага от края, холмом уже и не пахнет — ровная столешница. Тектонические плиты здесь надломаны, образуя громадные ступени, с которых хорошо видно сопредельную республику Татарстан, идеально плоскую, но такую же жизнерадостную.
В деревне не было никакой мрачности. Позже я понял, что татарские селения веселее и аккуратнее полувымерших русских, и почему это так — отдельная тема. Здесь даже свет казался особенным, словно не солнце поливало землю лучами, а земля светилась и отдавала солнцу должок. По полям, где дороги расходились вилками и тройниками, разливалось чувство свободы. Я останавливался в случайных местах и видел перед собой сказочную страну из книжки с картинками, и меня удивляло, что сами жители считают ее обыденной.
Мне сразу понравились местные люди. Такие слова как «толерантность» и «либерализм» ассоциируются с прогрессивными городами, но, по большому счету, отношение к окружающим и жизни в деревне именно такое — толерантное. Просто никто его так не называет. Здесь ты всегда чувствуешь свое личное пространство, в которое никто не стремится войти без стука.
Как любые туристы, мы видели праздничный фасад жизни, но за ним стоял тяжелый деревенский быт и работа на износ, что лишь добавляло интереса. В городской России как раз шел разгул дешевого либерализма с его установками из серии «дайте мне свободу», «обеспечьте мне условия»... А тут я увидел людей, которые вообще не думают о том, кто там на верху государственной пирамиды и какие условия он обеспечил. Эти люди создают себе условия сами и берут столько свободы, сколько могут унести. Просто свобода — это не совсем то, что понимают под ней дешевые либералы. Свобода — это тот еще труд.
Рим, двоюродный брат моей супруги поразил меня своей рукастостью. За время, что мы в городе собирали паззл 200 на 300, он умудрялся собрать какой-нибудь хитрый механизм. В течение нескольких лет я видел, как голые рамы превращались в трактора, прицепы к ним, грузовики, пожарные машины. Все это шло фоном к его основной работе (газовщик) и летней страде, когда, например, нужно регулярно косить сено: целого фургона коровам хватает на два-три дня. То чувство живости, которое исходит от этих мест — оно не только природное, но и рукотворное.
И если произойдет какой угодно апокалипсис, мы, городские, перегрыземся в борьбе за консервы и спички, потом вымрем, а Рим выживет и еще человек двадцать на себе вытащит. В деревне его сильно уважают и, чуть что, обращаются за помощью: кому косилку, кому трактором подсобить.
Его супруга Чулпан работает учительницей английского языка в местной школе и попутно хозяйничает по дому (что особенно трудозатратно ввиду частых гостей), занимается огородом, доит корову, стирает, чистит грибы, взбивает сметану — этак с шести утра до полуночи... При этом вы не найдете другого столь жизнерадостного и гостеприимного человека, и для нас, горожан, такая душевная щедрость тоже из разряда экзотики.
В общем, пашут здесь за троих, и хозяин дома, дядя Шейхвали, часто подтрунивает надо мной:
— Ну, что, Артем, работу-то так и не нашел? Все так же журналист?
После первой поездки я был так очарован этим местом, что ехать второй раз боялся, думая, что попал под влияние момента и уже на следующий год охладею. И этот страх меня преследовал и потом. Однако каждый раз деревня открывалась новой стороной: то подбиралась хорошая компания, то были красивые закаты, то грибное лето, то нашествие ежей. Я так сильно исходил окрестности, что закрываю глаза и вижу каждый уголок, словно стою там.
Со временем поездки в деревню превратилась в психоделический опыт. Я описал райское место, но все не совсем так — этот рай еще нужно открыть. В деревне ты оказываешься вырванным из своей привычной жизни и лишаешься всех источников энергии: здесь нет лайков, нет рабочих задач, нет привычных ориентиров. И этот внезапный вакуум начинает высасывать из тебя все, о чем не было времени подумать в грохоте будней. Первые дни я всегда чувствую неуверенность в себе, сомнения и даже какой-то стыд. Порой мне кажется, что я вообще пропащий человек, который сидит на адреналиновой игле рабочих задач, а в свободном воздухе растворяется, становится никем. Каркасы, что держат меня в обычной жизни, здесь полностью пропадают, и я остро ощущаю свою зависимость от работы, от одобрения, от привычных графиков. И каждый раз мне кажется, что из этого состояния, похожего на депрессию, не будет возврата.
Но потом наступает перелом, и всегда по-разному. Иногда я приезжаю на велике на берег реки, жарища, одиночество, лягушки какие-то... Я сажусь и гляжу на свои чумазые ноги в шлепанцах, и внезапно, без всякого повода, меня начинает заполнять уверенность. Я ничего не делаю, но бог, словно оценив мою попытку задержать дыхание, дует мне в лицо свежим ветром. Этот процесс ощущается физически: ты приехал на берег одним человеком, а уезжаешь другим, пусть еще не вполне осознавая этого.
В другой раз переломом становится особенный вечер, от которого ничего не ждешь, а он складывается идеально: погода, гости, ужин, баня, вино, звезды. В этом году на второй день я так нагулялся по жаре, что дома свалился на кровать и провел в полудреме часа полтора, а встал уже другим человеком, словно мозг включился заново. Нам всем не хватает немного праздности. И еще выспаться.
Деревня на границе Башкирии и Татарстана стала моей личной Хоббитанией: ее вроде бы не должно быть, а она есть. В моем детстве такой страной был подмосковный Павловский Посад, но сейчас тамошний дом пришел в упадок, а почти все его обитатели умерли. Тоска по таким местам и таким людям мучила меня все время, пока не нашлась эта деревня. И я вполне осознаю, что вижу лишь то, что хочу видеть: как и с влюбленностью, тут важна работа фантазии. Но все-таки я это действительно вижу.
И еще я часто думаю, что если бы пришлось прожить в деревне, скажем, год, возможно, я бы пресытился этим и разочаровался, потому что из экзотики все превратилось бы в рутину. Возможно и так. Хотя...
Фото: krasnov74.ru
