Пианист Альберт Сайфуллин: «Татары всегда были скромными людьми и мелодика у нас грустная, исторически так сложилось»

«Обычно дети недооценивают своих родителей, а я очень хорошо понимал масштаб этого человека»

- Альберт, как у вас складывались отношения с музыкальной школой? 

- До 5 лет я почти не разговаривал, все думали, что я аутист. Вспоминаю эти утренники, где дети бегали зайчиками, мне казалось это полной ерундой. Я был достаточно замкнутым, мне не нравилось это всё шоу. В 6 лет мама отдала меня в 8-ю музыкальную школу в Казани. Папа был тогда на гастролях. Меня взяли, сказали, слух хороший, рука большая. Почему-то считается, что у пианиста должна быть большая ладонь. Хотя на самом деле это неважно. Марта Аргерих занимает первые строки рейтинга пианистов сегодня, а пальцы у неё небольшие. Мой девятилетний ученик в Китае своей маленькой ручкой достаёт всё и играет сонаты. Играется не пальцами, а головой и сердцем. Большая растяжка — это для обывателей. Меня приняли в школу и спросили, кем ты хочешь стать. Я хотел быть пианистом и органистом. Кстати, я потом, всё-таки, сыграл на органе в нашем казанском костёле на католическое Рождество. Так что, в музыкальную школу я ходил с удовольствием.

- На органе играть сложнее?

- Орган — духовой инструмент, фортепиано — молоточковый. На рояле имеются педали, с помощью которых м¬ожно увеличивать амплитуду звука, на органе это невозможно. Каждый орган уникален, там можно руками выдвигать рычаги и нужно уметь правильно подобрать звук. Проблема даже не в мастерстве, а в том, что люди, которые хотят стать профессионалами в игре на рояле или органе, мало развиваются, не читают книг, не смотрят хорошие фильмы, занимаются в рамках учебной программы. Музыкант же должен быть всесторонне развитым. А мещанские определения типа «гениальный» и «мастеровитый» не имеют отношения к настоящему искусству.

- А что имеет отношение к настоящему искусству?

- Простота, естество. К этой простоте прийти нужно. Ничего нет сильнее тишины и в поэзии, и в живописи, и в музыке особенно. Должна быть энергия, мощь. Если в тебе не наработан материал человеческий и тебе нечего сказать, то будет ложный пафос, выпендрёж. Надо повышать внутреннюю культуру. Сейчас время разного рода шоу, красивостей, костюмов. В классических концертах делается эта вот анимация, присутствует некая аффектация, театральщина. Во времена Горовица и Рубинштейна слушали именно музыку. Внешность у Рихтера была очень скромной, красотой он не блистал, но люди ходили не на внешность, а на человека. Люди сейчас больше исполняют — хотят показать свой голос, взять высокую ноту, громко играют Рахманинова. И не понимают, что подача должна идти изнутри. Надо просто делать своё дело, как умели великие. Часто в наши дни человек имеет звания, статусы, а дать, по сути, ничего не может. Есть такое звание – заслуженный работник культуры. Нельзя работать в культуре. Это образ жизни — человек культуры, артист.

- Какие у вас были отношения с отцом? 

- У нас никаких разногласий не было. Он занимался народным творчеством, а я — академист. Отец — абсолютно простой человек, уроженец Бавлов. Бавлы раньше считались чуть ли не деревней. Он мало говорил, но я при нём боялся что-то лишнее сказать, трепетал. Обычно дети недооценивают своих родителей, а я очень хорошо понимал масштаб этого человека. Написать симфонию трудно, но гораздо труднее составить мелодию из трёх нот так, чтобы она у всех звучала в ушах. Отец как раз сумел это сделать. Спроси у любого человека среднего поколения, кто такой Ганс Сайфуллин, назовут сразу его «Туган авылым урамы», «Акбуз атым». И это настоящая народная слава. Рустем абый Яхин такой же, хотя более масштабный. Он мелодист татарский, больше таких я пока не слышал. Некоторые плачут от собственной музыки, а он был очень скромным человеком. Даже если бы он написал один только «Сандугач», этого было бы достаточно. Когда мне было 16 лет Рустем абый попросил меня записать это его произведение. Я тогда просто, не оценивая, сыграл, а теперь, когда эту запись слушают, мне часто говорят, что это звучит по-татарски, «моң бар». Я тогда этого не понимал, но, видимо, в крови это. Вообще фортепианной татарской музыки очень мало, скрипичного диска тоже до сих пор нет. Мы с Джамилем Шарифуллиным, первой скрипкой оперного театра, хотели записать такой диск, но всё как-то руки не доходят, да и финансирования нет. Это же не нам надо, это нужно государству. Должно быть нужно. Часто деньги выделяются на отдельные мероприятия, а системы нет. У меня душа болит за это. 

- Занимался ли отец вашим воспитанием? 

- Отец воспитанием как таковым не занимался. Просто своей личностью и внутренним состоянием он помогал мне развиваться. Он никогда не заставлял что-то делать. Отец никогда не проявлял насилия. Своим внутренним миром воздействовал, не все так могут. Знаете, чем громче кричат на детей, тем меньше их дети слышат, ведь до 12 лет у них перепонки не до конца развиты, поэтому они кричат всё время. Чтобы достучаться, надо попасть в поле зрения и спокойным голосом говорить. Детям, кстати, суета конкурсов противопоказана. Мне в том смысле с отцом повезло. Сила внутренняя, энергетическая, которая в нем была, заставляла меня идти вперед. К нам приходили люди, Усман Альмеев, например, и хвалили отца, говорили, какой он замечательный баянист, блестящий аккомпаниатор, и у него есть сложные произведения, которые он сам сочинил. Если будет возможность, я постараюсь их озвучить для широкого круга слушателей. Прежде всего, конечно, он был баянистом, а когда стал стареть, начал сочинять. Когда он в 76 году получил звание заслуженного артиста, он стал первым инструменталистом на эстраде, получившим это звание. Раньше его присуждали только танцорам и певцам. 

- В чём, по-вашему, секрет татарской песни? 

- 30-40 лет назад было такое решающее понятие «моң». Если его не было, народ не ходил, не слушал, и артисты тебя не уважали. Образование вообще не имело значения. Отец незадолго до смерти говорил: «Сегодня очень много татарских исполнителей, которые поют русскую и американскую музыку на татарском языке». И эта тенденция сегодня развивается, к сожалению. Надо, все-таки, разграничивать татарское народное звучание и современное эстрадное. Нужно вовремя остановиться и понять, что народу нужен моң. К счастью, есть ещё такие исполнители. Мингол Галеев, допустим, как-то пришёл на творческую встречу в потёртом костюмчике и начал петь. У меня побежали мурашки по телу и слёзы потекли. Я почувствовал такую глубину! И не в голосе дело, а в том, как он это делал. Воплощая суть древнего татарского наследия.

«В творческой профессии жёсткий педагог — это благо»

- Кого из своих учителей вы вспоминаете с теплотой? 

- В спецшколе при консерватории моим педагогом была Марина Васильевна Сухаренко — личность незаурядная, она не гладила меня по головке и при этом что она только ни делала, чтобы я понял. И танцевала, и показывала, и так играла, и так. Хотя она была достаточно жёсткой. Потом в консерватории были Виктор Александрович Столов, Гузель Кабировна Абдуллина, я очень любил этих людей. К сожалению, их нет сегодня, они очень многое мне дали. Когда я поехал учиться в Австрию на концертном отделении и потом на педагогическом, моим основным педагогом был Томас Дуис, немец, он долгое время был ректором института Гёте в Германии. Прекрасный пианист, но он был молод, ему было 39, а мне чуть больше 20. И когда я потом пришел к Александру Игоревичу Сацу, это племянник Натальи Николаевны Сац (детский театр в Москве), он сказал: «Вас учили играть на рояле, а я вас от рояля научу играть». Вот он всегда говорил, что Сергей Васильевич Рахманинов брал не беглостью пальцев, а внутренним состоянием. Мне повезло просто общаться с такими великими людьми. Это тоже обучение. В советское время была довольно жесткая система, и я считаю, что это правильно. 

- А вы — жёсткий педагог?

- В творческой профессии жёсткий педагог — это благо. Потому что профессионал должен иметь иммунитет к критике и уметь работать над ошибками. Надо учиться правильно воспринимать жесткость, чтобы развиваться, иначе не получится ничего. На мастер-классах наше ремесло я часто сравниваю с восточными единоборствами. Если сделать удар неправильно, то можно сломать руку. В игре на инструменте неверная постановка руки может испортить музыку. Чтобы играть на рояле, нужно, чтобы работали оба полушария, и правая, и левая рука. Левая рука — это не аккомпанемент, она равноценна правой, на самом деле. Иногда говорят, инструмент должен звучать, как голос, а на самом деле — наоборот. И у всякого исполнения, вокального или на инструменте, важна форма подачи, пресловутые: экспозиция, разработка, реприза. Я на международных конкурсах сижу в жюри и вижу, сколько детей, которые поют лучше народных артистов, но все на одной позиции. А не дай Бог скажешь что-нибудь, будешь врагом номер один. Помню, в детстве, когда я играл Моцарта, Ильхам Шакиров меня остановил, говорит, ты неправильно играешь. Откуда, говорю, ты можешь знать это, ты вокалист, а я пианист. Он обиделся: «Я не вокалист, я певец. Петь надо». Не в высоких нотах дело, не в технике игры, а в содержании. Громко-то все умеют петь, тихо не умеют. 

- Как в вас самом появилось это ощущение мастерства? 

- В детстве я просто играл громко и быстро, как все. Я очень долго искал звук, форму. Не получалось. И когда у меня ушли мама, папа, я прошёл через личные переживания, вдруг в какой-то момент я понял, что вообще не надо играть. Просто сядь, сконцентрируйся, как в молитве, и играй. Конечно, сначала надо наработать мастерство. Несмотря на то, что мне 56 лет, вот это ощущение, что я это сделал, пришло ко мне в концертном зале в Лояне. Сначала выступала известная китайская пианистка. Статусная. Хорошо играла. А в зале три хлопка. Потом был мой концерт. И меня потом не отпускали! Ор, крик, визг! Я подумал: наконец-то Всевышний что-то дал. Раньше, конечно, тоже случалось, но по молодости это для тебя может быть не так важно. В моем возрасте это дорогого стоит. 

«Человек должен уметь и эстраду играть немножко, и джаз, хотя бы понимать, что это такое, рок»

- Что явилось для вас самым ярким событием в жизни? 

- В частности, концерт Майзенберга и Саца, где они играли фантазии Рахманинова. Сац, помню, говорил, что лучше поле картошки перекопать, чем один сольный концерт сыграть. Потому что это очень тяжело. Он мне рассказывал, как он был на концерте Гилельса, Рихтера. И самое, конечно, сильное впечатление, наверное, было, когда я услышал шубертовский цикл Питера Шраера. Голос маленький, а он пробивал зал, он пел два пиано, а пианист играл три пиано. Вот это мастерство! Вот это на меня неизгладимое впечатление произвело, до слёз. Не забуду, как играл Михаил Васильевич Плетнёв. Понимаете, так много пианистов, а музыкантов единицы. Вот чтобы звук отразился в душе, аккуратненько. 

- Где вы работали до отъезда в Китай? 

- Как сказал Конфуций, найди себе дело по душе, и тебе не придётся работать ни дня в своей жизни. Для меня музыка — это не работа, поэтому я, наверное, счастливый человек. Если серьезно, то в Казани где только я не работал. Нет ни одного ресторана, где бы я не играл в студенческие годы. Это нормально, нужно было выживать, и это очень большая школа. Потом я много лет работал в гостевых домах нашего правительства. Играл разную-разную музыку. Это тоже воспитывает, потому что однобокость мешает. Человек должен уметь и эстраду играть немножко, и джаз, хотя бы понимать, что это такое, рок. 

- Как вы стали «салонным музыкантом» у главы республики?

- Я в одном популярном заведении города играл много лет на рояле. Как только он заступил на свой пост, меня к нему пригласили, он пожал мне руку и сказал: «Давай, работай». Потом это было на протяжении 15 лет. Помнится, я уезжал работать в Марокко, а когда приезжал в Казань, меня снова приглашали в гостевые дома правительства. А сейчас у меня другие задачи. Вообще, я не сделал какой-то громкой карьеры как концертирующий пианист. В моем возрасте больше нужно думать о том, что я могу отдать ученикам и что могу рассказать о музыке другим людям. Такая задача передо мной стоит. Если людям это нужно, этого достаточно.

«Китайцы не сохраняют, как мы, культурные традиции. Они у них есть и будут»

- Как вы начали преподавать в университете Лояна?

- Это произошло по воле случая. Когда я был в качестве члена жюри на очередном конкурсе-фестивале «Триумф», ко мне просто подошли люди и предложили работать в Китае. Это было в 2019 году. Тогда ещё этот университет считался педагогическим, а теперь, насколько я знаю, у них появилась консерваторская направленность. Сейчас я жду официального приглашения в Чанчжоу, это более крупное, чем в Лояне, учебное заведение, где мне предстоит обучать уже не студентов, а преподавателей. Что-то вроде курсов повышения квалификации педагогов. А студентов на обучение, вероятно, я смогу брать уже избранных. Эта новая ниша мне кажется очень интересной. Я надеюсь, что это произойдёт, хотя китайцам свойственно много говорить и иногда не выполнять обещания. Вообще, они молодцы, ведут правильную государственную политику. Для них не важно, китаец ли ты или иностранец, если ты что-то умеешь, тебя поддержат. 

- А как китайцы относятся к национальной культуре?

- Они обожают свою культуру. Это в крови у каждого китайца. Они свою страну называют «чжун го», «срединное государство». Для них есть Китай и все остальное. А у нас принято обесценивать собственное наследие, посматривая то в сторону Франции, то в сторону Америки. Китайцы не сохраняют, как мы, культурные традиции. Они у них есть и будут, и всегда были. Не надо ничего сохранять, нужно дать возможность. Допустим, приходит студент в Китае, классику играть не может, а как начинает напевать китайскую мелодию, за душу берёт. Нам нужно чаще в деревню ездить, чисто говорить на своем языке, не смешивая с русскими словами. «Чөнки», «әлки-бәлки» употреблять. Я вот ни дня татарскому языку не обучался, мама — мишарка вообще, но я владею родным языком. Но когда приходил Айрат Арсланов к нам и читал, я был маленький, я слушал его с замиранием сердца. Я ничего не понимал, но осознавал масштаб личности. Татары всегда были скромными людьми и мелодика у нас грустная, исторически так сложилось. Ещё милосердие должно быть к себе и к другим. 

- В чём проявляется милосердие к себе? 

- Я стараюсь у Всевышнего просить избавить от гордыни меня. Чтобы, не дай бог, когда тебя похвалили, не подумать, что я действительно чего-то добился в этой жизни. Когда Рихтера спросили, доволен ли он тем, что сделал, он вообще заплакал. В отличие от одного нашего маститого коллеги, который в интервью заявил, что он всем доволен. Ещё мы часто обижаем людей, а просим прощения у Бога. Просить прощения у человека тяжело. Почему семейные отношения рушатся? Потому что мы не умеем двигаться, где-то уступать. Говорят, сейчас мир такой. Мир всегда одинаковый. Просто история идёт по спирали. Я больше, наверное, мультикультурный человек. Когда я слушал чтение Корана детишками в Турции, у меня бегали мурашки, когда захожу в костёл, меня тоже пробирает. Знаете, не так давно я был на буддийской службе, меня поразило, насколько она была похожа на татарскую. До того, как Волжская Булгария приняла Ислам, мы были тенгрианцами. Сувары — христиане, это тоже наш народ. А мы, как Ислам приняли, отреклись от всех. Больше стали смотреть в сторону Турции. Хотя теология — трудная тема, в чем-то опасная. 

- Вы думали об эмиграции?

- Когда я после окончания консерватории уехал в 90-е годы в Австрию, грешен, да, думал. Прошли годы. Я там пожил, здесь, намучился. Попробуй хотя бы один день за квартиру не заплатить. Внешне всё чинно-благородно, а внутри всё не так радужно. И в Европе, и в Америке — бомжи, бандитизм. Почему мне Китай так близок? Потому что я советский человек. Я помню, как у нас в парках играли в шахматы, как старики во дворах сидели. Теперь в парках всё красиво, деревца, газоны ухоженные, на самокатах молодежь ездит, а стариков почти нет. Я горжусь тем, что моё детство прошло в советское время и никогда не хотел эмигрировать, хотя и были возможности остаться. Понимаете, как бы ты ни выучил английский, все равно ты будешь для них чужим. Я абсолютно городской человек, но чувствую душу своего народа. Каждый раз, возвращаясь в Казань, услышав татарскую речь, я понимаю, что это мои родные люди, у меня наворачиваются слёзы на глаза. С годами это чувство всё острее. Когда меня спрашивают о цели в жизни, я говорю, что хочу с позволения Всевышнего успеть оставить что-то полезное после себя, дать что-то ценное миру. Чтобы вспоминали добрым словом.

Справка:

Альберт Гансович Сайфуллин — пианист, заслуженный артист Татарстана, преподаватель государственного университета в городе Лоян (Китай) по специальности фортепиано (с 2019 — по наст. время). Родился в Казани 1 апреля 1968 года в семье известного татарского композитора Ганса Сайфуллина и артистки ансамбля песни и танца РТ Шамсинур Нигматзяновой. В 1975 году поступил в среднюю специальную музыкальную школу при Казанской консерватории. В 1995 году окончил Казанскую консерваторию (фортепиано), в 1998— Университет музыка и театра Граца. Имеет в репертуаре свыше 100 произведений — музыка эпохи романтизма, венская классическая школа и татарская классика. Даёт концерты в России и за рубежом. Лауреат Международного музыкального фестиваля в Тунисе. Принимает постоянное участие в мероприятиях Гостевых домов, организуемых для высших лиц Республики Татарстан. Был артистом хора Ансамбля песни и танца Приволжского военного округа Самары, помощником Ганса Сайфуллина по фестивалю «Татар яшлэре жыены», заместителем директора Регионального общества защиты прав авторов, солистом Королевского Оркестра Марокко (профессор). Член жюри конкурсов «Триумф», «Звуки и краски столицы». Участник всероссийских и международных конкурсов. Даёт мастер-классы по джазовой импровизации.