Русские – тоже «кочевники»?

«... в русском крестьянине еще
не изжит инстинкт кочевника»
А.М. Горький

Русские склонны рассматривать себя как оседлый европейский народ. Отношение к кочевым народам в русском национальном сознании, особенно в высшем, образованном слое, начиная с петровской эпохи, бытовало откровенно негативное. Утверждения русских евразийцев 1920-х годов (Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого, Г.В. Вернадского и др.) о глубинной связи русской культуры и культур кочевых народов Турана (которые вовсе не дикарские, а подлинно самобытные, имеющие свои непреходящие ценности), большинством русских интеллектуалов рассматривались, а зачастую, увы, и рассматриваются, как скандальные и абсурдные.

Вместе с тем, есть и такие представители русской культуры, у которых можно найти немало замечаний, указывающих на нелюбовь русских к оседлости, спокойной жизни на одном месте, о тяге их к странничеству, к поискам лучшей жизни в материальном и в духовном планах, к поискам высшего идеала. Вот, например, слова публициста-славянофила Ивана Аксакова: «Такова уж, видно, историческая миссия русского племени... С самого начала своего исторического бытия оно наметило себе просторные рамки, воспиталось на этой идее простора, – простор воздействовал даже на его духовную природу, простор манил и манит его до сих пор». Известный в свое время исторический писатель Д. Мордовцев также отмечал, что «русский народ, несмотря на оседлый характер, свойственный земледельческой стране, склонен к бродячей жизни, без видимых причин он покидает родину и идет искать чего-то на чужой стороне». А.М. Горький писал о том, что «в русском крестьянине еще не изжит инстинкт кочевника, он смотрит на труд пахаря, как на проклятие Божие, и болеет «охотой к перемене мест». Философ Б. Вышеславцев в работе «Русский национальный характер» замечал: «Одной из центральных идей русских сказок, а следовательно, бессознательной мечтой русской души, является искание «нового царства и лучшего места», постоянное стремление куда-то «за тридевять земель». Показательны и слова философа Н.А. Бердяева, что русскими любим и распространен среди них тип странника: «Странник – самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник свободен от «мира»... Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града».

Итак, самые разные русские деятели культуры, имевшие различные политические и философские взгляды, раздумывая об особенностях характера своего народа, отмечали такую его черту, как склонность к перемене мест, к путешествиям, к бегству в другие края, к поискам лучшей жизни, а в духовной сфере – к постоянным поискам идеала, метаниям между разными системами ценностей, к мыслительной неуспокоенности. При этом они прямо указывали на соответствующие параллели русского мировоззрения с мировоззрениями кочевых народов Евразии, с которыми русские соседствуют уже много веков.

Может ли быть так, что все они чудовищно ошибались? Вопрос риторический – конечно, нет. Отсюда видно, что формула евразийцев о любви русских к «континентальной шири», которая появилась у них после монгольского завоевания и которую привили им кочевые народы, в сущности верна и выглядит экстравагантной лишь вследствие своей прямолинейной формы.

Между тем, общество представляет собой целостное образование, и разные сферы его жизни (прежде всего, материальное производство и сфера духовного) должны быть в нем теснейшим образом связаны. В этом состоит непреходящая правда марксизма, которую не могут не признать даже противники исторического материализма. Можно не соглашаться с утверждениями марксистов о первичности процессов, происходящих в общественном бытии, материальном производстве, но отрицать, что всякая черта национального характера и национальной культуры, всякий элемент идеологии, присутствующий у народа, так или иначе связан с хозяйственной деятельностью этого народа (хоть и не обязательно определяется ею, потому что духовные и идеологические процессы имеют свою собственную логику), на наш взгляд, неоспорим.

В свете этого особый интерес представляет изучение материального производства русского народа. На наш взгляд, это позволит внести большую ясность в споры о характере русского народа, ведь одно дело - феномены духовной культуры, оценки которых часто страдают субъективностью, и совсем другое – формы материального производства.

Уже у классика русской истории Василия Ключевского (1841-1911) в его описаниях формирования специфического типа великороссов мы находим множество материалов на интересующую нас тему. В его «Курсе русской истории» имеется глава «Влияние природы верхнего Поволжья на хозяйство и племенной характер великороссов». В ней он рассуждает о том, что переселение восточных славян из земель близ Киева на северо-восток привело к тому, что образовалась их новое ответвление – великороссы (то есть собственно русские, как бы мы сказали сейчас. В эпоху Ключевского русскими принято было называть не только великороссов, но и малороссов и белорусов).

На их этнический характер и психологию наложили отпечаток географически-климатические особенности междуречья Волги и Оки, сильно отличающиеся от природы юга России и современной Украины, и те хозяйственные практики, которые они там стали вести, в свою очередь связанные с природой колонизированных земель. География северо-востока Евразии характеризуется обилием лесов, болот, преобладанием суглинка в почве и наличием множества рек и речек. Соответственно, если Киевская Русь была страной городов, в которых велась разнообразная торговля и села вокруг городов были большие, с дружными общинами, то на севере городов было мало, колонисты жили небольшими хуторами (на редких сухих местах среди болот) и вели натуральное хозяйство на основе земледелия. Но это было очень специфическое земледелие – подсечно-огневое. Колонисты выжигали участок леса, выкорчевывали пни и на этой целине, щедро посыпанной золой (которая представляет собой прекрасное природное удобрение) снимали несколько обильных урожаев. Затем, через 6-7 лет, они бросали истощенную землю и двигались дальше.

Ключевский замечает, что такие «приемы обработки земли сообщили подвижный, неусидчивый, кочевой характер ... хлебопашеству». Позднее он не раз пишет о «кочевом земледелии» великороссов XIII-XVI веков. За этот исторический период русский пахарь дошел «до естественных границ равнины, до Урала и Белого моря». Подспорьем тяжелому и скудному земледелию великороссов того времени были промыслы – охота, рыболовство, бортничество и т.д.

Такой образ жизни выработал в русских людях качества, которые и стали отличать великороссов от их южных и западных собратьев – малороссов и белорусов. Сам Ключевский пишет о наблюдательности, необходимой для поиска новых угодий, умении трудиться в «режиме аврала», поскольку северная природа отводит мало времени для сельскохозяйственных работ, и т.д. Но очевидно здесь напрашивается на ум и качество, которое в духовной сфере отобразилось как странничество, – привычка к перемене мест, вера, что можно найти лучшие земли и угодья и связанная с этим образом жизни неустроенность быта, равнодушие к комфорту, обрастанию богатствами на новом месте, поскольку через несколько лет все равно придется почти все бросить и двигаться дальше. Это сближает русских с кочевниками, которые тоже равнодушны к комфорту и готовы в любой момент собрать свои юрты и пожитки и двинуться дальше по степи.

Такого рода хозяйственные практики к XVII веку прервались, как потому, что была исчерпана их природная, экологическая ниша, так и потому, что русского крестьянина «взяло в оборот» авторитарное государство, заставило его осесть, прикрепило к земле, объединило в общины, с которых легче собирать подати. Но на характер народа оказывают преимущественное влияние факторы, которые он встречал в своем «детстве», и, кроме того, тяга к перемене мест у русских никуда не делась и под властью государства: весь период крепостного права люди бежали как можно дальше от государя и помещика, становились вольными казаками и таким образом осваивали новые земли, например, Сибирь. Не говоря уже о том, что сама необходимость прикреплять людей к земле порождается тем, что они прикрепляться не хотят, а хотят быть «свободными странниками».

Идеи В.О. Ключевского нашли подтверждение и оригинальное развитие у ученых ХХ и XXI вв. Укажем на философа, историка и востоковеда, основателя школы «социоестественной истории» (СЕИ) татарского ученого Эдуарда Кульпина-Губайдуллина (1939-2015).

Кульпин-Губайдуллин употребляет неудачный термин «генетический код цивилизации», но имеет в виду под таковым вовсе не биологизаторские измышления, а основные устойчивые ценности культуры, национальный и цивилизационный менталитет. Согласно ему, корни этой ментальности уходят в способы взаимодействия человека и природы, а именно в способ производства и характерные для него технологии: «Для социоестественной истории главное не люди и не природа отдельно взятые, но и природа и общество как единое целое...». Так, на одном полюсе у Кульпина-Губайдуллина система ценностей зарубежного Дальнего Востока (Южный Китай, Япония, Индонезия), где главными являются ценности государства (ценность-объект) и стабильности (ценность-вектор), а на другом – ценности Западной Европы, где важнее всего личность (ценность-объект) и развитие («ценность-вектор»). Исходя из этого для Дальнего Востока характерны государственная собственность, изначально слабый научно-технический прогресс, а для Западной Европы, напротив, – частная собственность, стремление постоянно развивать технику. При этом экономический базис дальневосточной цивилизации – это сельское хозяйство в виде возделывания риса, а базис западноевропейской цивилизации в период ее становления (то есть в средние века) – возделывание пшеницы и схожих с ней культур.

Но подчинение государству, стремление к стабильности, консерватизм, наряду с большим трудолюбием и низкой инициативой, – это черты, которые очень хорошо коррелируют с ирригационным рисоводством: для него нужна система каналов, которая может быть создана только государством, маленьким общинам не под силу не только построить ее, но и ремонтировать. Рис можно выращивать всегда и для этого не требуется сметка и личная инициатива. Технология традиционная и вполне эффективная, удобрений не нужно, и нет нужды в усовершенствовании техники, создании новых орудий, разведении скота, а значит - в обмене, широкой торговле, развитии рынка.

Пшеницу, наоборот, можно сеять лишь в строго определенный период, то есть при этом важна личная инициатива. Почвы быстро истощаются, их можно быстрее восстановить, если их унавоживать (а значит, нужен скот, хозяйство усложняется, развиваются обмен и рынок) или создавать новые технические средства (нужно развивать институции образования). Ограниченное время для сева, необходимость сложных инструментов и орудий – все это подталкивает к примату частной собственности. Пшеничное двухпольное и трехпольное земледелие, характерное для Западной Европы, коррелирует с идеологией свободы личности, частной собственности, прогресса.

В России, согласно Кульпину-Губайдуллину, все пошло иначе, чем в Европе, потому что в тот период, когда формировался великорусский этнос, – период освоения лесных пространств между Москвой и Окой («великая распашка» XI-XIV веков) славянские колонисты выбрали ту самую технологию подсечно-огневого земледелия (как видим, Кульпин-Губайдуллин здесь следует Ключевскому). Они выжигали лес, сеяли на этом участке пшеницу и другие культуры, собирали урожаи, бросали участок и шли дальше. Поскольку они не закреплялись на земле, постоянно двигались вперед, беря новые и новые ничейные участки, у них не сформировалась институция частной собственности и связанные с ней представления о свободе личности, ее ценности и т.д. Когда же к XV-XVI веку земельные ресурсы северо-востока Евразии были исчерпаны и начался экономический кризис из-за истощения земель и нехватки продовольствия (Смутное время), великорусские крестьяне обратились к помощи государства и таким образом на базе пшеничной культуры возник патернализм, больше характерный для «рисовых базисов».

Следует заметить, что даже прикрепление крестьян к земле не отбило у самых активных из них тяги к «номадоподобным» формам хозяйства. Весь период петербургской империи в среде крестьянства наличествовала такая экономическая практика, как отходничество, то есть временный уход крестьян в города для заработка (как правило, в сезон окончания сельскохозяйственных работ).

В XXI веке мы наблюдаем настоящее возрождение отходничества. Облегчение внутренних трудовых миграций, экономический кризис, особенно серьезно поразивший провинцию и село, способствовали этому. Научное изучение российского отходничества в наше время продолжил социолог Юрий Плюснин и возглавляемый им исследовательский коллектив. В их итоговом труде описывается феномен современного отходничества в России, его география, размеры, мировоззрение отходников, их взаимоотношения с государством. Публикация этого вполне академического исследования произвела «эффект разорвавшейся бомбы». Множество отзывов в прессе показывало – российская общественность была потрясена масштабами этого явления. В современной России всего около 80 миллионов работоспособных граждан. Оказалось, что «из примерно 50 миллионов российских семей не менее 10–15, а может и все 20 миллионов семей живут за счет отходничества одного или обоих взрослых членов». Плюснину и его соавторам снова удалось обратить внимание интеллектуальной элиты нашей страны на давно известный факт: русский народ - в определенном смысле кочевой по своему духу, русские склоны к перемене мест, к мобильному и «распределенному» образу жизни, многим из них чужды привычки оседлых народов.

Итак, нам представляется, что общий наш тезис – о перекличках у русских и кочевых народов Евразии и материальной культуры, и мировоззрения - несомненен. Русские несут в себе своеобразные ценности номадизма, при этом диалектически сочетающиеся с государственничеством, похожим на этатизм оседлых культур вроде китайской (и в этом отличие русских от «чистых кочевников»). Причем в этом основа того «братания» тюркских и славянских этносов Евразии, о котором писали евразийцы. Так уж получилось, что русские - народ с явными восточноевропейскими корнями, с языком, принадлежащим к индо-европейской семье, и с христианской духовной культурой, - осваивая лесостепь и степь, сотрудничая с финно-угорскими и тюрко-монгольскими народами, стали кое в чем сами напоминать кочевой и восточный народ. Именно поэтому они и сумели стать наследниками монгол и кипчаков в деле интеграции евразийских пространств после разрушения Золотой Орды.

Полная версия статьи: «Кочевые черты в характере русских в сфере духа и в материальном производстве» // Проблемы цивилизационного развития. 2021. Т. 3. № 1. С. 257-267. DOI: https://doi.org/10.21146/2713-1483-2021-3-1-257-267).