«Крымские татары имеют большой опыт выживания и поэтому очень чувствительны к любым изменениям»
- Нам говорили, что во время крымско-татарского возрождения, движения переселения особое место занимал Судак. Тут самые активные татары? Почему такой феномен у Судака на крымско-татарском «глобусе»?
- Проблема родного языка у нас тоже весьма актуальна, и Судак отличается тем, что здесь больше людей - особенно молодого поколения крымских татар - говорят на родном языке, нежели в других регионах. Не знаю, с чем это связано. Я здесь состоялась, сложно на себя смотреть в зеркало и анализировать. Но предполагаю, это связано с определенными историческими вещами, предпосылками. Судак был портовым городом – это территория с итальянскими, генуэзскими корнями. И первый, что называется, заход ислама, его распространение начиналось с Судака.
В 1995 году произошло одно событие: сегодня мы называем это перераспределением ресурсов, а на языке того времени это - дележ вообще всего. В постсоветский период определенные финансовые группировки делили условно территорию, и тогда крымские татары заявили о себе. К сожалению, не обошлось без трагедии: все обернулось силовым противостоянием с полтавским ОМОНом (мы их так называем). У нас до сих пор это помнят, потому что против крымских татар выставили вооруженных людей и двое парней погибли.
Началось все с задержания одного крымского татарина, которого увезли в Феодосию. Люди собрались, чтобы вызволить его оттуда и пошло-поехало. Вызволили под определенным общественным давлением, но одним из этапов было столкновение. С тех пор активная часть крымских татар, живущая в городе, которая готова была участвовать в создании какого-то ресурса, включалась в эти процессы.
Со временем в городе появились цивилизованные экономические отношения, складывался предпринимательский ресурс. Безусловно, где есть ресурс и идет какое-то движение, есть и активность, и самостоятельность, и свобода. В других районах это происходило медленнее, эволюционно: люди постепенно вставали на ноги и формировали материальную базу, которая позволяла им создать свои экономические проекты и быть экономически свободными. У нас это происходило революционным путем.
- Община Судака, костяк – это малый и средний бизнес?
- Крымские татары в целом занимают нишу малого и среднего бизнеса. Далеко нас не пускают в большой бизнес. В лучшем случае это топ-менеджерский состав без права владения. Есть те, кто приподнялся чуть выше, чем просто средний бизнес, но исходя из сегодняшних правовых российских оценок, это все-таки средний бизнес.
- Можно сказать, у вас сформировалась национальная буржуазия.
- В хорошем смысле этого слова, но не в советском контексте.
- У вас есть национально-ориентированный предпринимательский класс…
- Просто предпринимательский класс. Такой своеобразный, подвижный, активно реагирующий. Крымские татары имеют большой опыт выживания и поэтому они очень чувствительны к любым изменениям. Они находят возможность реализоваться в меняющихся условиях. Когда был блэкаут, блокада Крыма, по-моему, в 15-м или 16-м году отключили свет в Судаке. Первые пять дней вообще для всего Крыма были самые сложные.
Тогда начался новый бизнес, но он был короткий по длительности – бизнес на генераторах. Он стартовал от крымских татар. Буквально сегодня утром условно отключили, к вечеру крымские татары уже заполнили генераторами магазины. Быстро отреагировали на ситуацию и поняли, что именно необходимо. И когда ехали по городу в этот блэкаут, в крымско-татарских поселках практически каждый дом светился – это легко определить, потому что крымские татары живут компактно внутри поселков. Коммуникация, налаженные внутри связи в ситуациях, когда требуются такие навыки, быстро включаются и начинают работать.
«Проблема в том, что нет информационного языкового поля, в котором находились бы крымские татары»
- Про язык крымские татары говорят по-разному. Тем не менее, крымско-татарскую речь здесь слышишь. Когда было возвращение, вы вернулись с языком? Как его удалось сохранить?
- Поколение, которое успело сюда вернуться, и было главным носителем крымско-татарского языка – это поколение моей бабушки. Ее депортировали в 14 лет. И вернулись мы, когда ей было уже 60 с лишним.
Поколение моих родителей – это поколение советского периода, люди, которые родились в депортации. Моя мама родилась в Сибири - в Братске Иркутской области. Это поколение где-то в большей, где-то в меньшей степени, но в основном говорящее на родном языке исключительно в семье. Институций, которые прививали бы культуру говорения, не было.
Крымские татары – такой нации не существовало – «прочие» или «татары» в лучшем случае. Не готова утверждать, но говорят, что язык якобы лучше сохранился в семьях, которые проживали в России, например, в Краснодарском крае. Почему? Потому что среда – инакоговорящая и сохранялись четкие языковые границы. А у крымских татар, живущих в Средний Азии, язык во многом изменился, потому что языковая узбекская среда – удобная, тюркская, и границы немного стираются в мусульманской стране.
Казалось бы, комфортнее жить там, где тебя понимают - в одном культурном слое, но появилось очень много смешений. В любом случае язык выжил только в семье. Уже с распадом Союза и возвращением крымских татар домой ситуация меняется. Параллельно с бытовыми историями наша интеллигенция в первую очередь занималась возрождением языка, ремесел и материальной культуры.
В украинский период не без боя этот процесс двигался в сторону увеличивания национальных классов. И все национальные школы были созданы в тот период - украинский. В большинстве своем они сохранились, но поменялось их содержание. Из школ обучения на крымско-татарском языке они превратились в школы с углубленным изучением. Для педагога это две разные истории: либо весь процесс обучения идет на крымско-татарском, либо просто дополнительные часы крымско-татарского языка – это разные вещи.
- А как пережили 2017 год, когда возник закон о добровольности преподавания национальных языков?
- Как с 2014-го года эти проблемы начались, так их градус и не изменился. Родители пишут заявления, а администрации ищут лазейки - правовые в том числе - для того чтобы не реализовывать заявленные родителями желания.
Например, набирают первоклашек: два класса славянских и один класс крымских татар. Говорят: «Нет материально-технической базы, у нас нет помещения для крымско-татарских». И их раскидывают на два класса. Некоторые родители упрямо, уперто, с юристами добиваются и им удается пробиться через эту стену. А вообще проблема языка для крымских татар заключается в том, что нет языкового информационного поля, в котором находились бы крымские татары.
«Для крымских татар Россия как институция – это чаще всего угроза»
- Но есть «Миллет»?
- Да, но в силу его политико-ориентированного контента он не особо популярен. Его рассматривают как вариант послушать, посмотреть концерт крымско-татарских ансамблей. То есть, развлекательный контент. С уходом телеканала АТR в Киев и с фактическим его запретом продвижение крымско-татарского контента и его модернизация остановились.
Сегодня то, что мы имеем – это наработки прошлых лет, когда за очень короткий период крымско-татарский бизнес (та самая национальная буржуазия) стал делиться своей прибылью и вкладывать в национальные проекты, в том числе телеканалы и фильмы. Это были 2011-2013 годы. И тогда крымско-татарское модернизированное стало популярно, вплоть до того, что появились дизайнеры одежды, которые адаптировали этнические вещи к современным потребностям. К сожалению, сегодня нет таких ресурсов - по охвату масштабов и своим возможностям - которым бы доверял зритель.
Сейчас появились небольшие источники крымско-татарского контента, например, радио «Джанлы». Просто частные лица с опытом работы в медиа организовались и, вкладывая минимальный ресурс, стали создавать очень качественный контент. Также платформа Crimean Tatars будоражит наше информационное пространство, но этого недостаточно. Их зритель – преимущественно наше поколение и молодежь. Но, наверное, это и правильно с точки зрения будущего и маркетинга.
Тот заряд, который был, его уже нет. Большую роль в этой истории сыграл 2014-й год. Это была травма, серьезная трансформация. В период осевых перемен любому сообществу тяжело адаптироваться. Это другая система. Крымским татарам надо было понять, как она работает, в том числе набить свои шишки, понять, как работает этот механизм в рамках правовых норм, которые дало другое государство.
- В итоге набили шишки?
- Шишки набиваем регулярно. Нам помогают их набивать. Если говорить о России в целом, то у крымских татар есть свой набор угроз и рисков. Учитывая бэкграунд, который воспроизводится в нашей генетической памяти, для крымских татар Россия как институция, как государство – это чаще угроза. С ней связывают потерю собственной государственности, потерю Крымского ханства в 1783 году. Когда проводили исследования с коллегами, эти даты были осевыми. И даже молодое поколение говорило, что у них есть генетическое непринятие России, как государства. Мы можем абсолютно нормально общаться с россиянами, но как институт, как машина со своим аппаратом Россия вызывает недоверие.
- А можно ли это переломить? У Казани встроенность составляет 500 лет…
- У вас стаж совместной жизни гораздо больше, нежели у нас. Это должно быть и обоюдное желание, как минимум.
- Неужели нет желания с той стороны?
- Как мне объясняли чиновники у власти, региональная политика России отдается на откуп местным властям. К сожалению, региональная власть не поменялась идеологически, ментально. Случаются эксцессы. Слышали историю про учебник 10 класса по истории Крыма?
- Про предателей?
- Темы коллаборационизма и Второй мировой войны для крымских татар –это травма. Это геноцид, и по-другому его не интерпретируют. В России же тема Второй мировой войны – это мощная скрепка. И здесь ни государственная, ни региональная власти не могут найти общего знаменателя, который бы объединил и травму, и победу. Есть и герои – каждая семья отдала как минимум одного человека в войне. Это должно быть от государства: в первую очередь ответственен тот, кто обладает ресурсом. А когда региональная власть устраивает такого рода провокации и будоражит общественное крымское сознание, это потом тиражируется, а молодое поколение воспринимает как данность.
Недавно у нас девочка 3-го или 4-го класса, крымская татарка, написала сочинение на тему Второй мировой войны. Она рассказала, что ее прадед участвовал в ВОВ, получил ранения и был демобилизован. Вернулся в Крым и буквально через какое-то время его депортировали как предателя. И девочка начинает рассуждать о том, где же та справедливость: прадед же воевал, что происходит?
Учительница ее прерывает во время рассказа и говорит: «Дети, сейчас она закончит свой рассказ, и я расскажу, почему крымские татары – предатели». Девочка дома плачет: «Дед же на войне был, герой». Подобные месседжи, которые отправляет власть в общество, ложатся на такую почву, которая не была проработана еще при Украине. Никто не собирался менять стереотипы, выстраивать новые нарративы внутри крымского сообщества и это очень «неплохо» ложится на болезненную историю Второй мировой войны. Поэтому считаю, местная власть ответственна за эти месседжи.
Еще одна скрепа местного формата – культ Сталина. Пару лет назад у нас на Белой скале в Белогорске было шоу воздушных шаров, и стали поднимать огромный портрет Сталина, как автора Победы. Для крымских татар очевидна реакция на всю эту историю. И не только крымских татар. Мне кажется, репрессии затронули всю Россию и нужно быть очень корректным и аккуратным, чтобы эту тему поднимать.
«У крымских татар очень долго не было права говорить о своей боли»
- В одном из своих интервью вы говорите, что мы слишком заняты прошлым и мало думаем о будущем. Я понимаю, почему – потому что вам об этом прошлом периодически напоминают. Но эта проблема есть и у казанских татар, и у башкир. А как выйти из этой ностальгии, ковыряния своих травм? Как перейти от прошлого к будущему?
- У крымских татар очень долго не было права говорить о своей боли. Никто не занимался глубокой проработкой этой травмы. А это не один час работы. У кого-то уходят годы, чтобы перебороть травмы, а тут мы говорим о целом народе. Но мне кажется, любая травма вылечивается со сменой поколений.
Но в любом случае у нас не было ни одного значимого проекта, который позволил бы нам выговориться, выплакаться, зафиксировать это. Фильм «Хайтарма» я не беру, потому что там были немного другие задачи, хотя это тоже важно, это тоже часть процесса. По большому счету, эта история про «пережить боль» не была завершена и начата. Ну и плюс – в наших семьях все еще живы носители, очевидцы этой истории - эмоциональная травма еще очень жива. Мы не так переживаем значимые события истории XVII – XVII веков, как 44-й год.
Но появилось новое поколение. Любая травма, как кандалы, наверное: она тебя держит, не отпускает, мучает. И молодому поколению хочется перелистнуть страницу и жить дальше, освободить себя эмоционально. Насколько будет реализован такой запрос, будет зависеть от многих обстоятельств.
Состояние жертвы и жалости к себе – это непродуктивно и инфантильно. Выход из этого состояния требует много усилий, плюс, надо взять на себя ответственность за то, что происходит с тобой и не перекладывать ее на других. Но наши исследования показывают, что молодое поколение уже готово к тому, чтобы двигаться дальше, реализовываться в тех условиях, которые на сегодня есть в Крыму. Есть запрос на настоящую жизнь. Если мы этого не сделаем - сами себя за волосы, как Мюнгхаузен, не вытащим… Я называю это ментальной смертью, когда общество двигается, а мы маргинализируемся.
- Вы – супервыживальщики, очень стойкие. Мир в мире, государство в государстве. Понятно, обидно, когда тебе говорят, ты – равноправный гражданин, а реальность другая.
- Крымские татары реагируют на это, но продолжают двигаться.
- Вы говорили, что идентичность крымских татар определяли три вещи: язык, государство и территория. А религия?
- С религией у нас сложный дискурс и 2014-й год все это оголил. Но хорошо, что это случилось – иначе мы бы не понимали всю глубину проблемы, которая у нас есть в этой области. Для крымских татар религия – часть этнической идентичности, культурного кода.
Уже говорили, что крымских татар долго отрицали как этническую единицу. Но крымские татары от своей этнической идентичности никогда не откажутся. Для них быть крымскими татарами –важнее всего, и только потом в структуре появится религия. Это неотъемлемая часть нашей идентичностной истории, хотя возникает много интересных нюансов.
Встает вопрос традиций: они отличаются от тех, что есть в исламском мире. Дело в том, что сказывается наше прошлое - оно было и языческим, и христианским. Для мусульманина пережить осознание того, что ты когда-то был христианином и научиться жить с этим опытом – это другая история.
Плюс, есть комплексы сегодняшних проблем XX – XXI веков. С чем это связано? Традиционного ислама и его ответвлений в Крыму не было, он появился вместе с нами. Наработка этого исламского вопроса в Крыму и возвращение к истокам все эти 20 с лишним лет происходили очень медленно, болезненно.
«Был запрос на конфессиональную дискуссию, а наши духовные институции не уловили этот момент»
- Вы выкупаете эти участки. С трудом, так понимаю, с боем, но вы возвращаетесь. Вас там даже и нет, но мечеть есть.
- Формально мы застолбили, обозначили себя. Пока наша духовная институция занималась административными вещами и выстраивала символические маяки нашей конфессиональной идентичности в Крыму , общение с уммой шло по наитию. Родился мусульманином - вот ты и мусульманин.
Число прихожан в мечетях росло, но школа проповедей, активная коммуникация и конвертация в традиционный ислам всех, кто решил прийти к этой религии, - этот процесс был медленным и не таким ярким. Ожидаемо, что эту сферу заняли те, кто в этом заинтересован. И у нас появилась обширная группа «нетрадиционного».
Был запрос на конфессиональную дискуссию, а наши духовные институции не уловили этот момент, когда можно было бы, наверное, отложить на второй план вопрос зданий и помещений, и больше общаться с прихожанами. Естественно, когда у тебя есть потребность, тебе дают источник знаний, а в этом течении, насколько могу судить, очень сильное плечо - «брат», «сестра». Это ценно и важно, актуально для всех мусульманских общин, но здесь оно прямо культивируется. И наши традиционные институции с этим не справились. К 2014-му году проступила вся глубина этих проблем.
- То есть эти группы стали влиятельными?
- Более того, они стали влиятельными после того, как репрессии в отношении «Хизб ут-Тахрир» (запрещена в РФ) и прочих подобных организаций начались в 2016-2017 годах, потому что муфтият дал время «переобуться». Правда, не представляю, как это технически происходит, но тем не менее, им дали время для адаптации, чтобы люди вели себя как-то по-другому. Эти репрессии актуализировали уже более политическую силу. Сегодня эта группа монополизировала крымско-татарский протест.
- То есть они стали партией?
- Я бы так не говорила. Скорее, движением протеста. За это время они видоизменились: в первую очередь перешли от риторики отрицания всего западного, инновационного и этнического, в чем у нас и был конфликт. Они отрицали первичность этничности крымских татар – им важнее быть мусульманами.
«2014 год – момент слома абсолютно всего»
- Есть же в многонациональных республиках такое, что мусульмане – отдельно, национальное движение – отдельно. И они не пересекаются.
- Они уже адаптировали эту историю, чтобы выглядеть немного по-другому. Но сила того давления, которое на них оказывает государство, - необоснованна. Зачастую попадают люди, которые не имеют никакого отношения к тому, в чем их обвиняют - терроризм и так далее. Эта сила была латентной, а сегодня благодаря «репрессиям» стала актуальной, мобильной и в каком-то смысле популярной.
Если ты испытываешь давление со стороны органов, ты знаешь, что есть движение, которое тебя всегда защитит. Там есть юристы, полный пакет услуг, да и просто тебе всегда подставят дружеское плечо. Есть свои программы по реабилитации детей, что очень важно: когда в дом врываются экипированные силовики – это в первую очередь стресс для малышей. Чисто по-человечески это больно и страшно, неадекватно тем рискам, которые они несут. Мы сейчас не говорим, как эта структура работает по миру. В России и в Крыму для нас это другая история, это на слуху. Мы же все живем бок обок в компактных поселках, пусть даже я – в традиционной вере. Когда мы говорим о доверии крымских татар к государству, и когда я вижу несправедливость, которую переживают мои соседи... У крымских татар и так низкий уровень доверия к Конституции и власти, а тут, что называется, подливают масло в огонь.
Спор об универсалиях - кто ты: крымский татарин или мусульманин – был главным противоречием между традиционным и альтернативным представлением об исламе, который внезапно актуализировался не без помощи российских силовиков. Наши респонденты считают, что в будущем это может создать проблему духовного лидерства.
Эти люди сегодня нарабатывают навык социального лидерства, реагируют на социальную несправедливость. Где-то воду отключили, мусор не вывезли, и они включаются в эти процессы с большим удовольствием. Ситуация может меняться как угодно, а на фоне дискредитации традиционных институций и отсутствия попыток себя реабилитировать появились такие социальные лидеры.
Смещение религиозных ориентиров пугает крымских татар. Как дальше будет проходить диалог? Может быть, традиционные институции поменяют свою политику и включатся в эти процессы. К слову, уже наблюдаю женское крыло нашего крымского муфтията: оно начало осуществлять социальные проекты про семью, психологические вопросы. Стрессы, которые мы прошли за эти семь лет, нуждаются в том, чтобы их проговорили. Женщины из этого объединен6ия делают важную работу, они на виду. Если будут продолжать в том же духе, может быть, проблема как-то сбалансируется.
- Какое место крымские татары в целом сейчас занимают на полуострове Крым?
- Раньше можно было говорить об участии в администрировании: к примеру, работа во власти на уровне заместителей мэров городов. В XXI веке шла интеграция в административные процессы, но 2014 год ситуацию поменял. Крымские татары себя цензурировали, возможно, потому что это было сотрудничество с теми, кто в их понимании пришел не с добром.
2014 год – момент слома абсолютно всего. Многие люди поуходили, поувольнялись, в том числе из силовых структур. Потому что дальше Украина не пускала – в службах безопасности крымских татар не было, в отличие от сегодняшней ситуации. Но этот процесс прекратился.
Как себя здесь ощущают крымские татары? Для них присутствует безусловная важность и ценность этой земли обетованной. Или родина, или смерть - других вариантов нет. Но это – ценность по наитию, по наследству. Сейчас молодое поколение хочет смотреть на эту землю не просто, как на наследство от предков, но и формировать картину будущего.
После 2014 года многие, испугавшись того, что происходит, уехали на материковую Украину, в Турцию, Европу – кто куда. И тогда наша интеллигенция забила в колокола: «Мы не переживем еще одной миграции». Тогда и возник лозунг: «Оставайся! И при любых обстоятельствах живи в Крыму. Крым – это главная ценность». Сегодня этот лозунг пытаются наполнить другими символами и содержанием. Просто жить и поглощать воздух – это не вариант. Нужно созидать. Но есть и другой момент: мы должны говорить не только о крымских татарах - должна быть социальная коммуникация со всеми живущими здесь крымчанами.
Начиная с 2019 года, пошли миграционные процессы: сюда стали приезжать россияне, которые жили на материке – либо по долгу службы, либо по программам «Земский врач», «Земский учитель» и так далее. И разница в нарративах очень сильна. Для любого крымчанина тема доступности пляжа или экологии - мега-актуальна. Для россиян, как говорили наши респонденты, «забрали 30 метров пляжа – и забрали, привычно». Тема парковых зон, борьбы с застройщиками за каждый кипарис - крымчане готовы в драку лезть, а для среднестатистического россиянина эта тема не так актуальна.
- Мы много говорили о травме 2014 года, и какую-то роль в присоединении сыграла элита Татарстана. Какое участие она принимала и есть ли сейчас какое-то присутствие Казани?
- Я буду судить из собственного опыта. Мы все живем в своем информационном коконе. Я вижу очень много академических контактов: научных конференций, творческих коммуникаций, коллабораций. Вижу сотрудничество.
Что будет дальше - мне сказать сложно. Но в публичном дискурсе Татарстана нет, как и всего того, что он нес с собой в 2014 году в Крым. Да, бывают отдельные гости и заметочки, но не более того. Был собственный, правда, не очень хороший опыт: пытались выпустить свою книгу под шапкой института Марджани. Не сложилось.
- Будем надеяться, что в следующий раз обязательно получится.
