Первую часть см. здесь.
Участники:- Азат Ахунов, ведущий научный сотрудник Центра письменного и музыкального наследия ИЯЛИ им. Г. Иб-рагимова Академии наук РТ;
- Камиль Насибуллов, старший научный сотрудник Центра исламоведческих исследований Академии наук РТ;
- Рустем Шакиров, модератор, руководитель проекта «Миллиард.Татар»;
- Ильдар Шафиков, историк, краевед.
Гости:
- Арслан Минвалеев, участник проекта «Миллиард.Татар»;
- Тимур Рахматуллин, участник проекта «Миллиард.Татар».
Рустем Шакиров. А кто инициатор?
Азат Ахунов. Тот же самый Институт международных отношений, где все это сконцентрировалось - история, востоковедение, тюркология, арабистика. Там есть группы студентов-тюркологов и есть идея готовить из них специалистов-археологов, археографов, специалистов по изучению рукописного наследия.
Пока об этом идут разговоры, некоторые из этих студентов приходят в наш центр, и мы тоже оказываем им поддержку. Есть среди них те, кто очень этим интересуется, у них прямо горят глаза. Но таких бывает немного, два-три человека, потому что работа очень неблагодарная.
Р.Ш. Но это же как раз питерское направление?
А.А. Да, это академическое востоковедение и исламоведение, работа с источниками, с первоисточниками.
Р.Ш. То есть здесь будут изучаться какие-то другие рукописи?
А.А. В самом Казанском университете огромное рукописное богатство, его надо изучать в первую очередь.
Р.Ш. А какое именно?
А.А. Татарское наследие, допустим. То, что собиралось в период университетских археографических экспедиций, которыми руководили Миркасым Усманов, Альберт Фатхи, Джаудат Миннуллин, другие. Они на протяжении десятилетий все это целенаправленно собирали и возвращали в Казанский университет.
Ильдар Шафиков. Это как раз сейчас активно сканируется. За несколько лет предполагается все это отсканировать и выложить в свободный доступ. И тем самым дать большой импульс междисциплинарным исследованиям, дать доступ исследователям, напрямую не ассоциированным ни с нашим регионом, ни с исламоведением, ни с регионоведением, ни с татароведением, а заточенным на исламоведение или на восточные языки, но находящимся за пределами нашей республики.
Тем самым этот огромный корпус документов вводится в науку, в исследовательское поле, независимо от того, к какому направлению ты принадлежишь. Может, тебе интересны, допустим, османские глаголы в татарских рукописях - пожалуйста.
Это, по большому счету, фундаментальный шаг, который в принципе меняет наше представление. У наших наставников было очень охранительское отношение - что кто-нибудь придет, скопирует, заберет.
Арслан Минвалеев. Продаст на Запад.
И.Ш. Да, и все, бетте-китте (с концами (тат.), - прим. ред.). Но потом, когда начали приезжать… когда я был студентом в середине нулевых, выходили фундаментальные работы, допустим, одна из них произвела на меня большое впечатление - это работа Михаэля Кемпера «Суфизм в Татарстане и Башкортостане в имперское время». И вот приезжий человек, который ассоциирован с немецким востоковедением, пришел и написал фундаментальную работу, открыв большей части нашей околосветской публики то самое наследие, которое мы здесь охраняем. Он взял наших почтенных шейхов, пересчитал, посмотрел, какие у них есть фундаментальные работы, и просто описал их и выстроил некую логику.
Это была работа, которая произвела впечатление на многих, особенно на моих однокашников. В 2008 году она была переведена моим наставником Искандером Аязовичем Гилязовым на русский язык и очень хорошо презентована. И, по-моему, до сих пор не теряет актуальности.
А говоря о демократизме самого университетского пространства - здесь у меня тоже есть ремарка. В самом начале, когда пришел ректор Гафуров, у нас появилось целое отделение, я поступил в аспирантуру на тогда еще факультет татарской филологии, и на собеседовании Миркасым Абдулахатович [Усманов] буквально за неделю до своей смерти бәхиллек биргән иде, говоря по-татарски (благословил, - прим. ред.). И у нас было целое отделение, которое состояло из двух или трех кафедр татароведения, для меня это было вообще... я прямо бежал на эти занятия, было очень здорово. Там уже после смерти Миркасыма Абдулахатовича Искандер Аязович, Джаудат абый [Миннуллин], Дина апа Мустафина, Гамиржан абый [Давлетшин] - советовались с нами о судьбе кафедры: «Ребята, а как вы думаете, что преподавать, а как это лучше преподавать?»
Это была такая атмосфера, когда мы разговаривали и получали знания из первых рук. Несмотря на то, что диссертацию я писал у Искандера Аязовича, я ходил к Джаудату абый, и мы с ним за чашкой чая обсуждали - здесь ты так написал, не надо так писать, давай лучше ты вот эту книжку почитай, пожалуйста, еще раз, еще раз пересмотри вот здесь. И это было совершенно нормально, и со стороны Искандера Аязовича не было никаких претензий, что я иду к его коллеге советоваться по каким-то вопросам. Это была абсолютная демократия.
Но по мере роста бумажной работы у них на нас элементарно не осталось времени. И потом, когда я сам начал преподавать, я это очень ощутил. Мне приходилось искать буквально какие-то минуты, чтобы почитать текст со своими студентами, которые пишут у меня курсовые. Берет ли он какую-то оригинальную рукопись, или газету «Вакыт», условно говоря, - у него, естественно, есть вопросы: как это читается, как то читается. А на это нужно время, это же в процессе занятий, когда у тебя сидит тридцать пять человек, каждому объяснить не успеваешь. Соответственно, на этих индивидуальных занятиях знания и передаются. Но времени элементарно не остается, и это очень важно, потому что специалист такого уровня, рукописник, даже не рукописник, а элементарно человек, который умеет правильно читать арабскую графику, когда она записывается только согласными буквами, - это же определенный опыт, это глаз набить надо, особенно с рукописями.
Соответственно, все это выпадает. И студент потом либо идет «Мирасханә»гә (в Центр письменного и музыкального наследия ИЯЛИ, - прим. ред.), где Азат Марсович будет его доучивать и ругать, что Шафиков не доучил, либо он будет как-то сам пытаться придумывать, и тогда у нас будет еще один полуграмотный товарищ.
Поэтому возрождение востоковедения как такового, мне кажется, концептуально, само по себе, не имеет смысла. А вот возрождение прикладных знаний в определенных областях, которые нужны для сохранения нашего наследия, не просто сохранения, а возвращения, потому что те 20 тысяч арабографичных рукописей, которые есть только в Казанском университете, - их кто-то должен прочитать и перевести. Понятно, будут какие-то исследовательские труды, но всегда будет и интерес людей.
Это же уникальная вещь на самом деле. Можно прийти в 10-й зал, посмотреть книгу приема, и узнать, допустим, не сдавал ли твой бабай из твоей деревни какую-нибудь рукопись. Вот я нашел две таких рукописи, которые сдал мой прадедушка, причем одна оказалась 1788 года. Откуда, что? Конечно, всем хочется ознакомиться и подержать это вживую, потому что это вещи, которые в силу объективных причин сохранились на местах, они вживую вшиты в эту историю, точнее, в наше осознание истории. Понятно, что это сто процентов религиозный текст, какой-нибудь комментарий к комментарию чего-нибудь. Но факт, что, допустим, бабай оставил комментарий на полях, перечислил имена, какие-то знаковые события, которые были в его семье, - за сколько он корову продал, такое тоже иногда бывает. Это очень важные вещи, которые сближают нас чисто эмоционально.
Так что оцифровка и дальнейший перевод - это та вещь, которая, в принципе, снимет вопрос как таковой. То есть наследие вернется.
Р.Ш. Вы сказали, что там 20 тысяч рукописей?
И.Ш. Что-то около того.
Р.Ш. Это число еще может увеличиться в ходе экспедиций, или оно уже исчерпано?
И.Ш. Это то, что лежит у них по факту, насколько я знаю. Но это лучше спросить у Альфрида Бустанова, он точно скажет, потому что этим проектом руководит непосредственно он. Ну и в «Мирасхане» - сколько там лежит?
А.А. Примерно 50 тысяч единиц, включая личные фонды писателей, все вместе. А таких рукописей на арабском, турецком - 6-8 тысяч. У нас небольшой фонд, и по площади в том числе. Поэтому даже физически невозможно все хранить, не хватает площадей.
Р.Ш. Камиль Исхакович, а в той структуре, которую представляете вы, - как там, во-первых, с демократичностью, и во-вторых, с загруженностью бумажной работой?
К.Н. Я работаю в Центре исламоведческих исследований Академии наук, эта структура создавалась в свое время Рафиком Мухаметшевичем [Мухаметшиным], ныне ректором Российского исламского института и Казанского исламского университета. И, наверное, изначально эта структура создавалась в большей степени в связи с интересами самого Рафика Мухаметшевича и была ориентирована на историю татарского богословия. То есть исторический аспект был преобладающим - изучение наследия, его описание, анализ. И в основном были собраны именно такие специалисты.
Р.Ш. Тоже «внутренний Восток»?
К.Н. Преимущественно да, и в основном татарское наследие. Но потом руководство центра поменялось, сейчас это Ринат Фаикович Патеев, он политолог, и цели центра тоже были в большей степени переориентированы. Исторический блок в какой-то мере остался, но он перестал быть базовым, сейчас исследования по большей части в социально-политической области. Я в большей степени занимаюсь вопросами образования мусульман, школьного образования, профессионального образования и так далее.
Р.Ш. Вы сами выбираете себе тему работы или это какой-то темник сверху?
К.Н. В принципе, у нас в этом плане достаточно демократично. Наверное, более благоприятная ситуация по сравнению с федеральным университетом, где я тоже работал. Когда я работал в Институте психологии и образования, мне как-то сказали: вы там занимаетесь тем-то, но сейчас приоритетная для института тема — мигранты. Так что давайте будем заниматься темой миграции - и дают срок мне и еще нескольким людям. Там больше такие волюнтаристские решения приняты. Но понятно, что ученый формируется в одной области много лет, и резкая смена его профессиональной области приводит к деквалификации, и потом ему опять надо в этой области расти.
В этом смысле у нас большинство занимается тем, в чем они имеют специализацию. Сейчас увеличилось количество социологов. Одним из таких больших аспектов стала работа по профилактике терроризма и экстремизма. Вообще, мне кажется, сейчас везде, где есть исламоведение, тема радикализма так или иначе либо сама подхватывается, либо навязывается. У нас она тоже есть, часть сотрудников работает в этом направлении. Но у нас классические формы академической демократии - ученый совет, где каждый предлагает и защищает свою тему. И в основном занимаются тем, чем занимаются уже много лет.
Р.Ш. А сколько человек в штате вашего центра?
К.Н. Он не очень большой, я думаю, 15-20 человек. Кто-то из них на полной ставке, кто-то совместитель. Я, честно говоря, точное штатное расписание не знаю, но по моим прикидкам это так.
Я бы хотел добавить несколько моментов по теме, которую подняли коллеги, потому что это откликается во мне. Я-то пришел из области психологии, которая никогда не была ядром востоковедения, все-таки ядро востоковедения - это языки, история, религия. Я пришел из психологии и хочу рассказать, как я к этому пришел.
Я тоже учился в Казанском университете, еще старом, с академическими традициями, и однажды прочитал в газете «Казанский университет», что проводится презентация книги «Философский словарь на татарском языке». У меня, как человека, закончившего советскую школу, где татарский язык был один час в неделю, где преподаватель играл на баяне, рассказывал про свою деревню, изучение языка не было глубоким. На татарском языке я говорю, но для меня даже это объявление было открытием. Я подумал - а что, на татарском языке можно выразить философские категории?
И я пошел на эту презентацию, по окончании подошел к преподавателю и с искренним удивлением задал этот вопрос: неужели татарский язык, который я воспринимал как язык бытового общения, способен выражать философские категории? Он очень сильно смеялся и сказал, что, конечно, способен, и начал рассказывать о том, что категории татарского языка во многом формировались под влиянием исламской культуры, и эти термины, аристотелевские в том числе, в языке татарских богословов уже были вполне осмыслены. И через богословие татарский язык впитал в себя весь этот категориальный аппарат, и мы вполне спокойно можем формулировать философскую мысль, причем исторически это нам присуще. Я купил у него этот словарь и убедился в этом.
То есть для меня изучение ислама и Востока в дальнейшем было больше, так сказать, мотивом самопознания, потому что я понял, что, обучаясь в советской школе, я сталкивался не с настоящей историей своего народа, а с той, где татары - это люди, которые скачут на конях с кривой шашкой и стирают в пыль русские города. Что есть какая-то скрытая история моего народа, которую я плохо знаю. Я думаю, что у коллег тоже был такой мотив, что это было познание себя, своей историчности, того, кто ты такой. Потому что, живя в российском государстве, национальные меньшинства часто являются объектом конструирования в тех или иных политических интересах, то есть из их истории что-то придумывается, а истинная история часто не интересна, потому что она может противоречить целям империи.
Кстати говоря, сам термин «востоковедение», «ориентализм» из-за этого подвергался очень мощной критике. Есть эпохальная, всем хорошо известная работа Эдварда Саида «Ориентализм», в которой этот термин был переосмыслен. Там говорится, что Восток зачастую изучался глазами Запада, и этот взгляд конструировал некоторый образ человека, живущего на Востоке. Часто ущербный, сильно романтизированный, не имеющий никакого отношения к реальности этого человека и отражающий интересы западных империй. Это было такое инструментальное знание, которое, с одной стороны, конечно, позволяло понимать народы, которые покорялись, а с другой стороны, это было формой оправдания имперского подчинения.
И во многом востоковедение, которое формировалось в России, тоже обслуживало эти цели, потому что Российская империя имела свои интересы и в Средней Азии, и там это конструирование происходило, и в отношении мусульман Поволжья. Поэтому я, конечно, полностью поддерживаю идею, что в развитии тюркологии и исламоведения может проявиться именно голос самих этих народов. То есть это некая самореабилитация своей историчности, я бы так сказал.
Мне кажется, востоковедение в Казани важно именно в этом плане - для того, чтобы поддерживать собственное исследование собственной истории. Потому что академические ученые в Москве или в Петербурге могут ставить совершенно разные задачи, и часто это будут государственные задачи, которые связаны, допустим, с изучением Ближнего Востока. «Сейчас Сирия актуальна - давайте изучать Сирию». А мне кажется, что из-за того, что архивы только начали открываться (всего 30 лет открытости), и мы видим, что работа по оцифровке рукописей и их осмыслению тоже только началась, - очень много наследия, которого мы не знаем. Здесь непочатый край. «Мы как татары», «мы как мусульмане», «кто мы» - в этом смысле эти исследования являются фундаментом нашей идентичности, нашего «я».
В этом плане, я считаю, они просто необходимы, потому что если этого не будет, если этого не будет в Казани, в Поволжье, всегда будет взгляд извне, который будет нам что-то навязывать. И не всегда это будет видение истории, с которым мы согласны, которое отражает наш внутренний опыт, опыт наших родителей, бабушек, прабабушек.
И у татар, я считаю, этот мотив к сохранению своей идентичности и историчности очень сильный. Это психологически очень сильный мотив. Я сам каждое лето проводил в татарской деревне и помню, что почти в каждой семье хранились и передавались какие-то арабские рукописи. Многие уже забыли арабский язык, это была просто как некая реликвия — да, я уже не понимаю, но это писали татары, это отражает какой-то наш важный опыт, и это передавалось из рук в руки. У нас в семье такая реликвия тоже была - свой Коран, который передавался, какие-то рукописи, и многие уже не понимали, что они передают, но было ощущение, что это некая связь с теми людьми в прошлом, которые знали арабский, которые были частью исламского мира, мира этого знания. И передавая эту книгу, связь сохранялась.
Мне кажется, сейчас мы эти рукописи приняли, и наш долг эту связь усилить и восстановить. То есть понять, что имели в виду те поколения в XIX, XVIII веках, которые писали и размышляли на арабском языке, размышляли с точки зрения нашей нации. В этом смысле эта направленность на внутренний Восток мне кажется очень важной.
Р.Ш. Кстати, в подтверждение ваших слов - как раз недавно мы общались с Рафиком Мухаметшевичем по поводу «Казан басмасы», и он сказал, что до нашего, казанского издания Корана было шесть изданий в Питере, но все они как раз были продиктованы тем, что империи нужно было просто изучать мусульман.
А.А. Еще хочу добавить, что татарское советское востоковедение, которого как такового не было, все это развивалось в рамках татарской истории и филологии, - оно в основном интерпретировано на татарском языке. Этим занимались татарские ученые, которые плохо владели русским языком, поэтому практически весь этот пласт вылетел из контекста советского востоковедения, потому что был написан на татарском языке.
Эти ученые потом, уже в 1990-е годы, говорили: «Мы специально пишем на татарском языке и будем писать, чтобы поддерживать свой родной язык». На самом деле, они просто не могли достаточно хорошо писать и выступать на русском языке, чтобы это можно было представить на общероссийском уровне. Это была проблема. Специалистов, которые одновременно владели и татарским, и старотатарским, и русским языком, которые могли все это подать - таких практически не было, за исключением единиц, как тот же Миркасым Усманов. Книги, которые прогремели на весь Советский Союз и до сих пор цитируются, такие как «Жалованные акты Джучиева Улуса», прогремели благодаря тому, что были написаны и изданы на русском языке.
А сейчас задача подать это не только на русском, но и на английском языке. И в первую очередь на английском, чтобы расширить аудиторию. И подать нужно правильно, с использованием современного инструментария. Это не просто. Мы еще живем и работаем по инерции, по традициям советской историографической науки, мы просто перечисляем факты, но не анализируем их. У нас не готовят специалистов, которые могут применить какие-то общепринятые на Западе теории, которые могут проанализировать даже те факты, которые они дают в своей книге. Любая книга, какую ни возьми, это просто хронологическое перечисление событий и фактов. Это у нас считается историей. А где анализ, где свои мысли? Этого практически нет. В отличие от западного подхода, который изначально, еще начиная со школы, учит нестандартно подходить к трактовке событий - не просто как черное и белое, а что за ними могло скрываться.
Западных ученых, с которыми я общался и которые занимаются татарской темой, интересует, например (если они берут XIX век), чем питались татарские крестьяне в такой-то деревне, какой был бюджет на питание. Зачем им это нужно? Чтобы понять уровень благосостояния татарского крестьянина, насколько он был готов или не готов к каким-то переменам. То есть западная наука идет от частного к общему, а наша - от общего к частному: формации, переход от феодализма к капитализму, все подгоняется под эти формации искусственно, и как кульминация все это подгоняется к революции 1917 года. Все события, которые происходили с античных времен, вели к революции 1917 года.
И мы, ученики наших советских преподавателей, мыслим так же, и наши ученики тоже. Здесь должен произойти какой-то перелом, это касается и востоковедения, надо сломать, переломить это сознание, потому что, размышляя так, мы сами себя обманываем. Мы не изучаем реальную историю и не знаем ее. Мы перечисляем факты, как будто изучаем историю, мы написали семь томов истории Татарстана, а вопросов осталось еще выше крыши. И когда начинаешь говорить что-то нестандартное, тебя сразу считают белой вороной.
Причем эти стереотипы очень конъюнктурные. Если раньше Марджани был мракобес, какой-то религиозный фанатик, то сейчас это почти небожитель. То есть две крайности, а какой Марджани был в реальности, какие у него были ошибки, еще что-то... Все это нужно изучать, надо очень честно все это писать, но это никому не нравится.
Р.Ш. А почему мы тогда должны жалеть о том, что советское татарское востоковедение выпало из контекста?
А.А. Там есть важные вещи. Там было сказано очень много, если взять, к примеру, такого литературоведа, как Мухаммад Гайнуллин, который в период оттепели... Вообще, период оттепели очень интересный, там началось возрождение татарского наследия, и власти, видимо, занятые XX съездом, развенчанием культа личности, как-то это упустили. Свобода была практически как во время перестройки, и это очень важный период, который, к сожалению, не изучается. Тогда было сделано очень много - и Риза Фахретдин был издан, и немножко Марджани, и классики татарской дореволюционной литературы, а они ведь были не только поэтами и писателями, но и учеными, и теологами, и богословами, то есть учеными-энциклопедистами.
В 1950-е, после смерти Сталина, все это начало издаваться, причем началось движение, рост интереса к своим корням, образовались различные группировки по изучению истории, которые совершали поездки в Булгар, вели там дискуссии, диссидентское движение и так далее. Все это национальное самосознание очень возросло после того, как стала издаваться эта литература. Ну а потом, в конце 1960-х годов, начали закручиваться гайки. Рафаэля Мустафина уволили с поста главного редактора «Казан утлары» за то, что он посмел опубликовать историю медресе «Иж-Буби», плюс статью Альберта Фатхи, который раскритиковал башкирских националистов. За все это ему пришлось потерять свою должность, но все это было в татарской прессе.
Я к чему это говорю - там очень много интересного материала, и если мы возьмем даже того же археографа Марселя Ахметзянова, который выпустил просто огромное количество книг, он сам даже не знает, наверное, но это десятки книг… Он всю жизнь очень торопился их опубликовать, и порой эти книги написаны небрежно, не соответствуют каким-то академическим правилам, но если читать, там столько интересного! По каждой книге можно провести расследование. Если кто-то возьмется написать это академическим языком, правильно, красиво, на английском или на русском, или пусть на татарском - здесь идет речь о популяризации наследия, это все нужно подать. Если это правильно подать, все увидят, что у нас, на самом деле, не колхозная наука (такой стереотип существует до сих пор), у нас очень богатое наследие и достаточно неплохой уровень.
Я сам говорил Марселю Ахметзянову много раз: «На самом деле ваши работы тянут на сочинения Бартольда, они примерно такого уровня. Если бы нашелся человек, который перевел бы их на хороший русский академический язык, подал бы как положено, они были бы очень высокого уровня. Просто мы не можем этого сделать». Сейчас, конечно, этим занимаются, ситуация изменилась, появилось много работ, но это тоже проблема.
Вторая проблема была в том, что между нашими татарскими учеными всегда была большая конкуренция. Они всю жизнь воевали - и литературоведы, и историки, это так называемый «татарлык», ревность такая. Всю жизнь воевали и не подпускали друг друга и учеников друг друга. Например, я могу вспомнить, что во время моей защиты враги моего научного руководителя пришли специально, чтобы затопить меня, а через это затопить его. Это было в порядке вещей. Потом, во время полевых экспедиций, я часто наблюдал, как наши пожилые ученые не подпускали к себе молодых. То есть они ходили сами, боялись, что если найдут что-то новое, интересное, то придется разделить это открытие с кем-то еще.
Некоторые ученые специально не ставили сноски. Один ученый говорил: «Я не ставлю сноски, потому что пусть другие сами поищут, они хотят идти легким путем». Это всегда сильно мешало, и в итоге мы остались с тем, что у нас нет среднего поколения ученых. Пожилое поколение, люди, которым под восемьдесят, постепенно уходят, их почти не осталось. Следующего поколения нет совсем, и «молодое поколение» - те, кому пятьдесят плюс. И после нас тоже никого. Да и нас единицы, тех, кого готовили в начале 1990-х. Так что проблема кадров тоже существует, потому что специалистов в этой области готовить очень долго, много лет.
Ведь что должен знать классический востоковед? Арабский, персидский, турецкий, английский языки, ну и раньше было требование - немецкий и французский. Сейчас этого нет, но арабский, персидский, турецкий — по-прежнему mast have, и английский, это вот просто хоть тресни, но ты должен знать в той или иной степени. Если не владеешь арабским, персидским, турецким - ты не можешь работать с татарским наследием.
Ну и понятно, как вы будете готовить специалистов, на которых надо потратить годы и которые в итоге он будут получать 15-17 тысяч.
А.М. На Запад могут уехать работать.
А.А. Это тоже иллюзия, потому что на Западе большая конкуренция, таких специалистов там много, и они сами не могут найти применение. По крайней мере, мы в Институте языка и литературы этим занимаемся… ну, принцип такой, что надо заниматься тем, что тебе интересно и рано или поздно начнет приносить доход. Так оно на самом деле и получается, все равно возникают какие-то возможности. И пока хорошо, что есть возможность заниматься этим своим любимым делом.
И я бы хотел добавить вот что. В целом институты Академии наук РТ сильно продвинулись в последнее время. Казанский федеральный университет сейчас не является передовым в этом плане, потому что многие специалисты оттуда ушли, они перешли в том числе в структуры Академии наук, и вот эта более-менее демократичная обстановка, которая существует в Академии наук, дает возможность развития и сильное продвижение. Просто, опять же, не хватает, наверное, пиара, какого-то менеджмента в этой области, чтобы рассказывать об этом. Если мы возьмем Казанский университет, то практически из каждого утюга звучало, какие там успехи, а в Академии наук этим никто не занимается, поэтому мало кто знает. Но если взять наш Институт языка и литературы - у нас выходит по 50-70 книг [в год], это практически уровень Татарского книжного издательства. Если взять конкретно наш Центр письменного и музыкального наследия, мы в год выпускаем не менее 10 книг. Это серия по татарскому наследию, это работа с источниками, с первоисточниками, это татарское наследие за рубежом, и много чего другого. Потом плановая работа, естественно, экспедиции по Российской Федерации, по Татарстану, по ближнему и дальнему зарубежью, эпиграфика - отдельная тема.
Тимур Рахматуллин. Вы до этого говорили, что пожилые ученые не дают дорогу молодым. В Институте языка и литературы ведь тоже достаточно много пожилых? Они не мешают?
А.А. Нет, сейчас их уже мало. Проблема не в этом. Сейчас, я считаю, для татарстанской науки вообще золотая эпоха, потому что действуют различные государственные программы, гранты, которые помогают развивать науку. В первые годы суверенитета очень много говорили о татарском языке и литературе, идентичности, но ничего не делали. Что тогда было - программа НИОКР, которая наполовину просто распиливалась, и неизвестно, куда эти суммы уходили. Сейчас - нет, сейчас строгий контроль над любым внебюджетным и бюджетным финансированием, и требуют конкретных результатов. Сейчас громко об этом никто не говорит, но реальная работа финансируется, и реальная отдача тоже есть.
Более того, есть финансирование, например, на книги, но не хватает материала, просто сотрудники не успевают подготовить столько книг, не успевают совершить все экспедиции, на которые есть финансирование. Раньше экспедиция была событием, если мы посмотрим дневник Миркасыма Усманова, записи Джаудата Миннуллина - проблема была найти средства на экспедицию. А сейчас у нас по 5-7 экспедиций в год.
Так что никто там не мешает, наоборот, поощряют.
Р.Ш. 5-7 экспедиций - это только от вашего института? Или от всех академических?
А.А. От нашего института. В разные регионы Российской Федерации. Сейчас делают комплексные экспедиции — едут сразу одной командой языковеды, фольклористы, эпиграфисты в какой-то регион, допустим, Дальней Сибири. Бывает, языковеды выезжают отдельно, изучают татарские говоры в Сибири, но это сложно.
Кстати, это отдельная тема, они тоже об этом не рассказывают. Они едут туда зимой, потому что это болотистая местность, летом там невозможно проехать. Они очень сложно туда добираются, это действительно целые экспедиции, можно сравнить с XIX веком - потому что все деревни в таком состоянии там и остались, добираться туда надо через тундру и болота. Этим всегда занимались ученые, и на этот момент никто не обращает внимания. Тюркология — она ведь как формируется? Вот за счет этих экспедиций, они там живут, в этих полевых условиях, в тундре, среди болот, и собирают этот материал, потом привозят и обрабатывают. И сейчас длчя этого используются все современные инструменты, различные электронные каталоги, языковеды тоже очень продвинулись.
То есть я бы не сказал, что плохо. Демократичная обстановка сильно помогает развитию науки. А когда закручивают гайки, когда тебя заваливают бумагами (хотя у нас бумаг тоже много) - вот это все только удушает науку. Поэтому в КФУ в этом плане сейчас просто никак, никакого развития. Хорошо, что они об этом задумались и пытаются с этим что-то делать.
Фото: Илья Репин
