Как и в прошлый раз, я начну свое размышление не с татар, прежде я бы хотел поговорить о наших ближайших соседях. Земля Татарстана, где я родился и живу, является родиной для чувашей, марийцев, удмуртов и других народов. Татары сотни лет жили бок о бок с ними, так что вполне уверенно можно говорить, что современное общество – это результат совместного творчества наших предков. Значительное их число проживает здесь и сейчас, о чем говорят данные переписи населения.
Это все так, но, к сожалению, о столь близких народах, связанных с татарами общей исторической судьбой, мне мало что известно. Их представители словно бы невидимы для меня, я практически лишен личного опыта «встречи» с их культурой. Немногое из того, что мне сейчас известно, почерпнуто в основном из книг и научных статей.
Удивительное дело, этот человеческий опыт! Вот мой мозг хранит массу информации о культуре «далеких» народов, с которыми татары исторически особо не взаимодействовали. Например, о тех же немцах, американцах, французах, англичанах или даже японцах, об их истории, обычаях, религиозных воззрениях, писателях и художниках. Причем эти знания я приобрел даже особо не стараясь, исподволь, где-то из школьной программы или чтения книг, из интернета и ТВ-передач, личного общения.
Мне порой кажется, что благодаря голливудскому кинематографу улицы Нью-Йорка и Лос-Анджелеса намного более знакомы моему глазу, чем улицы Ижевска или Чебоксар. Как же так могло произойти? Я хочу разобраться в этом и начну с исторического анализа моего личного опыта.
Моя память сохранила случай из дальнего, кажется еще дошкольного детства. Это было в деревне, моя бабушка отправилась куда-то по своим делам и взяла меня с собой. На пути нам попались группа незнакомых мне женщин. Бабушка поздоровалась с ними, а потом, как это водится, женщины поговорили друг с другом о том о сем, и мы двинулись дальше. Женщины ничем не привлекли моего внимания, они показались мне самыми обычными, единственное, что бросилось в глаза - в их одежде преобладал черный цвет.
Когда мы отошли от них на некоторое расстояние, бабушка остановила меня и сказала: «А ты знаешь, ведь это чуваши». И видя мое удивление, она добавила: «Многие из них хорошо знают наш язык». Я запомнил, что, кроме удивления, почувствовал тогда сильное уважение к этим людям. Они выучили мой язык для того, чтобы общаться со мной, татарином!
Чуваши после этого случая надолго исчезли из моего поля зрения. Намного позже, уже в школьные годы, моя знания о чувашах «дополнились». Как-то раз за ужином отец рассказывал нам о своей работе. В тот день у него возникли разногласия с одним из его коллег, из-за какой-то мелочи, в которой тот никак не хотел уступать. Отец красочно описал ситуацию и вдруг как-то невзначай, но многозначительно добавил: «Кажется, он чуваш». Я немного знал этого человека лично, отец работал с ним много лет, у него было обычное «русское» имя. Но меня сильно смутило слово «кажется», которое использовал мой отец. Хотя они работали много лет вместе, этничность коллеги все еще оставалась для отца загадкой.
Вот еще одно отрывочное детское воспоминание. Мой двоюродный брат зло насмехается надо мной из-за того, что я не смог выговорить какое-то новое для себя слово: «Ты разговариваешь как чувашин!» Это высказывание, с одной стороны, обидело меня, а с другой – оставило в недоумении. А как на самом деле (т.е. «неправильно») разговаривает этот «чувашин»?
Эти примеры, касающиеся чувашей, довольно показательны, похожие истории я бы мог рассказать и о других поволжских народах. Сейчас я повзрослел, многое изменилось в нашей стране, у меня довольно широкий круг общения, и очень вероятно, что среди моих знакомых есть марийцы, чуваши, удмурты или мордва. Но я, как и мой отец когда-то, не вполне уверен в этом. Кажется, что меня окружают народы-невидимки.
Возможно, неполнота и частичность моего личного опыта вызвана не только моей собственной личной незаинтересованностью, ограниченным культурным опытом или является случайностью. Исследователи (антропологи, этнопсихологи) показали, что многие представители народов Поволжья действительно не стремятся «афишировать» свою национальность в личном общении. Нередко мариец или удмурт скорее готов слушать, чем высказываться; свою настоящую этничность он раскрывает больше среди соплеменников или самых близких людей. Кроме того, имея «русское» имя и будучи антропологически похожим, порой намеренно выдает себя за русского. Психологи предполагают, что причины этого явления могут корениться в комплексе неполноценности, когда человек стесняется своей «непрестижной» этничности и присваивает «престижную» этничность государствообразующего народа. Попробуем посмотреть на этот вопрос несколько глубже, с учетом социального контекста и с привлечением идей постколониальной теории.
Известный постколониальный теоретик Франц Фанон посвятил свои исследования народам, которые были колонизированы европейскими нациями и в недавнем прошлом получили независимость. Оказалось, что несмотря на обретенный политический суверенитет и республиканское правление, колониальные отношения все еще сохранялись в местной культуре. Фанон описывает состояние бывшего колонизированного как двойственное. Для чернокожего жителя бывших колоний свойственно стремление походить на своего прежнего колонизатора, его образ все еще остается идеалом, чья ценность намного выше значимости своей национальной принадлежности.
Фанон описывает современного жителя Мартиники, который всеми силами стремится походить на белокожего француза, что в его понимании означает - уметь без акцента говорить на французском, одеваться по парижской моде, регулярно бывать в Париже и со знанием дела говорить о порядках в бывшей метрополии. Все это возвышает его среди соплеменников, придает ему высокий социальный статус.
Тем не менее, отмечает Фанон, полностью стать французом он так и не сможет, как бы не хотел этого, в конце его все же ждет неудача. Его антропология, цвет его кожи выдают его. Цвет кожи — это одновременно и его проклятье, и то, что сохраняет в нем его самость. Название книги Фанона «Черная кожа, белые маски» схватывает суть этой двойственности - «белая» культурная маска все же не может скрыть настоящего «черного» начала.
В постколониальной теории этот социальный феномен получил название мимикрии, здесь используется понятие, заимствованное из биологии. Мимикрия широко распространена в животном мире, например, безобидная муха использует агрессивный желто-черный окрас и изображает повадки грозной осы. Это нередко спасает ей жизнь и создает для нее особую экологическую нишу.
При сохранении в культуре страны прежних колониальных иерархий бывший колонизированный также прибегает к своеобразной мимикрии, притворяясь тем, кем не является на самом деле. Этот вид социальной адаптации может поддерживаться существованием скрытого или открытого экономического и правового неравенства.
Говоря о народах Поволжья, мы встречаем похожий социальный феномен. Однако, в отличие от жителей Мартиники, представители тюркских и финно-угорских народов почти неотличимы от русских в расовом отношении, поэтому мимикрия может приводить к полной культурной невидимости, когда этническая «кожа» не проявляет себя никаким образом («белая кожа, белые маски»).
Татарин, читающий этот текст, возможно, согласится с моими рассуждениями в отношении других поволжских народов, но посчитает, что эти практики нисколько не касаются татар. Действительно, многие татары сейчас с гордостью демонстрируют свою этничность, открыто говорят на татарском языке, а их имена и фамилии не дают возможности усомниться в их истинном происхождении. Но я бы хотел заметить, что эта этническая «гордость» - достижение недавнего времени ввиду относительной демократизации нашего общества. Еще не так давно татары использовали мимикрию и в определенной мере представляли собой тот же народ-невидимку. Советский Союз, на словах провозглашавший интернационализм как общественную ценность, в действительности продолжал поддерживать многие практики культурной колонизации. Я приведу пример, который был достаточно типичен в позднесоветское время.
Моя дальняя родственница родилась в татарской деревне. вышла замуж за татарина и переехала жить в один из крупных поволжских городов. Там она всю жизнь проработала продавцом, а ее муж - рабочим на заводе. Бывая у них в гостях, я отмечал некоторые вещи, всегда удивлявшие меня. Хотя ее зовут Миннегуль, все окружающие звали ее тетя Маша (родственница не обижалась, она со смехом говорила - ну кто захочет учить эти непонятные татарские имена!). Ее мужа с прекрасным татарским именем Мухаметша также называли «по-русски» - дядей Мишей. Детям они почему-то дали не «татарские» имена - Светлана и Луиза. Они оба хорошо (без акцента) говорят на русском языке, со своими детьми в детстве говорили тоже в основном на русском, так что те сейчас мало владеют родным языком. А вот внукам татарский язык уже полностью недоступен. В те времена говорить по-татарски в общественном пространстве считалось очень неприличным, могли сделать строгое замечание, а на работе – даже выговор! Так что на татарском дядя Миша и тетя Маша разговаривали только в родной деревне и среди близких родственников. И вот, одеваясь по советской моде, разговаривая на русском и называя себя русскими именами, дядя Миша и тетя Маша и их дети со стороны воспринимались многими как дружная русская/советская семья - их этническая особость была полностью невидима для посторонних людей.
***
Подведу некоторые итоги своего рассуждения. Татарские интеллектуалы, когда говорят о сохранении национальной культуры, имеют в виду укрепление этнического самосознания, владение родным языком, знание национальной истории и т.д. И это все верно, но я бы хотел добавить еще один признак этничности, который не менее важен, – это «видимость» в общественном пространстве, когда этничность становится привычным и «законным» знаком среди знаков окружающего нас культурного мира.
«Видимость» можно понимать, во-первых, как возможность воспринимать этничность при помощи органов чувств. Это может касаться как явлений окружающей среды (я писал об этом в своем предыдущем посте), так и поведения человека, когда он, например, открыто говорит на татарском языке. Или так, как это делает татарский бабай, гордо едущий в своей тюбетейке куда-то по делам в общественном транспорте. Или как замечательный Павел Шмаков, который борется за право преподавать татарский язык в школе.
Он тоже носит тюбетейку, тем самым подчеркивая «видимость» татарской культуры. Во-вторых, «видимость» — это еще и особая перспектива, принцип критического восприятия культурного и социального миров. Это особый способ вопрошания - видима ли наша культура в школьных учебниках и образовательных программах, в общепринятой трактовке истории, видны ли татары и их язык на улицах, в госучреждениях, театрах?
Если культура невидима, значит, она погибает. В конечном итоге, политика «невидимости» приводит к печальным результатам, когда единственным свидетельством культурного разнообразия становится запись в демографическом справочнике, составленном после очередной переписи населения. Этот последний публичный признак этничности имеет примерно тот же смысл, что и надгробная эпитафия.
Политика «невидимости» не только сильно ограничивает возможности национального самовыражения, но также ведет к взаимной «невидимости» среди соседних народов, которые также подверглись культурной колонизации/ассимиляции. «Невидимые» народы пребывают в своеобразном одиночестве в толпе, они разобщены. Русификация и глобализация идут рука об руку, создавая в анонимном городском пространстве единый культурный канон, в котором зачастую нет места «голосу» этнического меньшинства и диалогу культур.
Хотя Российская империя давно распалась, к сожалению, многие этнические, языковые, религиозные иерархии сохраняются. Мне кажется, татары и другие народы Поволжья, проживающие рядом многие столетия, все еще не открыли друг друга по-настоящему.
Культурное многоцветие, которым богато Поволжье, скрыто под спудом и сейчас представляет собой унылую единообразную грядку. «Видимость» многочисленных национальных культур в повседневной жизни могла бы полностью изменить наше восприятие себя и культурного ландшафта в целом. Это цель, к которой стоит стремиться.
