Коелган яфраклар-2: эссе о татарских культуре и языке

Туган тел

Вчера друзья подкинули ссылку, и я послушал зум-лекцию из Казанского университета – о судьбе стихотворения Тукая «Туган тел» («Родной язык»). Стихотворение это, как известно, сразу же стало популярным среди татар, а сейчас является неофициальным гимном татарского народа.

Я же подумал о том, что практически у каждого народа постсоветского пространства есть сходное стихотворение – панегирик родному языку – у башкир, украинцев, грузин, латышей и т.д., и т.п. Есть таковое, между прочим, и у русских – знаменитый белый стих Тургенева про великий, могучий и свободный русский язык. Однажды мне попалась в руки статья одного американского лингвиста, довольно-таки русофобски настроенного, который нападал на это тургеневское стихотворение, усмотрев в нем проявление якобы свойственного русским самолюбования и самохвальства. Бедняга не знал про такие же стихи на всем евразийском пространстве.

С чем связана эта традиция? Мне, как «старому физику», подумалось, что закон противодействия существует и в культуре и что такого рода возвеличение родного языка может быть реакцией на «давление» на него со стороны другого языка, воспринимаемого как язык большой, «более развитой» культуры. Вспомните комедию Исхаки «Җан Баевич» про татарского купца, который очень комично пытается изображать из себя русского. Оказывается, это было и 100 лет назад, и существует и доныне. Я знаю людей, которые считают тюркские языки «деревенскими», стесняются их, даже учить не хотят, предпочитая русский.

Самое интересное, что в эпоху Тургенева (или чуть раньше) схожая ситуация была с русским языком. Пушкинская Татьяна также считала русский языком, которым можно говорить только с прислугой. Поэт пишет о ней:

И изъяснялася с трудом
На языке своем родном.

Письмо Онегину она написала по-французски, поскольку, как любительница французских романов, была убеждена, что высокие чувства нельзя передать средствами «языка крестьян». Неудивительно, что Тургеневу нужно было доказывать своим современникам, что русский язык – тоже великий и могучий.

Среди тюрков, как я уже говорил, тоже множество тех, кто «изъясняется с трудом на языке своем родном». (Или изъясняется без труда, но считает, например, что философствование на татарском или башкирском невозможно и нелепо.)

Но есть еще один аспект проблемы. Тукай пишет (в дословном переводе): все, что я узнал на земле, все это благодаря тебе – родной язык. Но так может сказать только человек, чей народ переживает нациестроительство. Образованный татарин XVIII века, живший за 100 лет до Тукая (к примеру, мулла, занимающийся богословием и философией в медресе), посчитал бы такое абсурдом. В то время в тюркском обществе существовало обычное для традиционных обществ многоязычие. Образованный человек знал как минимум три языка (помимо родного наречия), и каждый из них имел свою особую функцию: арабский – язык богословия и наук, персидский – язык поэзии, тюрки – язык прозы.

Прадедушка Тукая никак не мог считать, что всеми своими знаниями он обязан родному «материнскому» наречию. Скорее он сказал бы такое о неродном для себя арабском. Панегирики родному языку возникают в «щели» (термин М.А. Лифшица), когда народ уже вышел из традиционного состояния, но при этом не создал полноохватной национальной культуры (коренному американцу, как мы помним, тоже не приходит в голову восхвалять английский, он для него единственный, а не второй, «народный» язык).

Исхаки о Пушкине

Наткнулся на статью Гаяза Исхаки 1937 года в эмигрантском журнале «Яңа милли юл» («Новый национальный путь»). Статья называется «Русизм под литературной вывеской» и посвящена Пушкину. Тогда в СССР широко отмечалась столетняя годовщина смерти Пушкина, что фактически было его реабилитацией и включением в пантеон русских поэтов и писателей, признанных советской властью. Насколько Исхаки был велик как писатель (я, например, очень люблю его повести и пьесы: «Осень», по-моему, заставляет вспомнить и Тургенева, и Чехова, а «Җан Баевич» не уступает Фонвизину!), настолько примитивна и груба его националистическая публицистика! Больно это говорить, но это так!

Исхаки в этой статье возмущается тем, что советская власть навязывает татарам и башкирам «чуждого им Пушкина» и тем самым занимается их русификацией. Исхаки так и пишет: «Дни памяти обрусевшего эфиопа упорно навязываются и миллионам тюрко-мусульман, вынужденных жить в пределах российско-советской империи... Как объяснить возвеличивание (в тюркских республиках) поэта, ни жизнь, ни творчество которого никак не связаны с историей и культурой нашего народа?»

Во-первых, очень странно и некрасиво выглядит оскорбительное именование великого поэта. Обрусевшим эфиопом можно назвать прадеда Пушкина – Абрама (Ибрагима) Ганнибала, но никак уж не поэта русского «по крови» на 7/8! (не говоря уже о том, что национальность не кровью определяется, а культурой, и здесь уж Пушкин русский очевидно!). Кстати, Исхаки на этом странном аргументе строит всю статью: подсовывая «обрусевшего эфиопа», большевики-де намекают, что и «татаро-башкирам» (Исхаки, напомню, считал нас одним народом) надо обрусеть...

Во-вторых, чудовищно нелепо заявление о том, что Пушкин чужд башкирам и татарам. Наверное, Габдулла Тукай не случайно еще до революции добровольно переводил стихи Пушкина на татарский (и не только он – Рамеев, Сунчелей, Дэрдменд!)? Думаю, он почувствовал нечто важное и близкое складу татарской души в стихах русского поэта... Сказки Пушкина напоены восточными мотивами. Почитайте пушкинские «Подражания Корану», его «Бахчисарайский фонтан»! Сколько любви к культуре Востока, какое глубокое проникновение в нее!

Что же касается башкир, то как раз башкирам Пушкин особенно дорог, потому что в «Истории Пугачева» Пушкин создал – высек на века в русском национальном сознании! - благородный образ мужественного, свободолюбивого башкира, которого не сломили даже пытки и тюрьма.

Но ведь и этого мало! Даже если бы Пушкин ничего не писал о татарах, башкирах, исламе, он все равно был бы необходим нашим культурам! Пушкин – один из великих классиков, входящих в пантеон мировой культуры. Исхаки, правда, стремится и здесь принизить Пушкина. Он признает за ним литературный дар, но мировым классиком считает не его, а Гете. Вряд ли Исхаки понимал, насколько комично и саморазоблачающе это выглядело в его ситуации! В журнале, издававшемся в Германии, при помощи германского государства (и, скорее всего, под контролем немецкой разведки), распространявшемся тайно в СССР через германское посольство, Исхаки восхваляет немецкого поэта Гете и оскорбляет русского Пушкина (к тому же именуя его эфиопом, то есть, по меркам нацистов, «расово неполноценным»). Он сам не думал, какой козырь он вкладывает в руку своим оппонентам, которые сразу сказали бы, что он просто восхваляет своих «немецких хозяев»? Тем более что, живя в России, Исхаки, напротив, восхвалял (кстати, я считаю – искренне!) деятелей русской культуры, в том числе и Пушкина...

Я не хочу сказать, что дело исключительно в «гибкости позвоночника» писателя. Но выглядит-то именно так! И в этом и состоит опасность национализма. Он поднимает со дна души какие-то дремучие темные страсти, которые затмевают ум человека, делают его глупее, замутняют его талант.

Конечно, это касается не только татарского, но и любого другого национализма. Возьмите хоть немецких писателей или философов-националистов прошлого века, которые не признавали очевидного вклада Гейне в немецкую культуру.

Шафигулла-агай

У классика татарской литературы Фатиха Амирхана есть рассказ «Шафигулла-агай». Это – сатира на советскую действительности 1920-х годов, напоминающая рассказы и повести М. Булгакова тех же лет. В рассказе повествуется о пожилом татарском рабочем – дядюшке Шафигулле, который проникся большевистской пропагандой, стал ярым коммунистом и ленинцем, ругает прежнюю жизнь, «религиозный дурман» и смешит окружающих. Комизм во многом в том, что вера в новые ценности в те времена была уделом молодежи, а старики как раз отстаивали старые устои. Шафигулла похож на современного пенсионера, который голосует не за коммунистов, а за Навального.

Шафигулле противостоит жена, которая крепко держится за мусульманские обычаи и упрекает его, что он на старость лет сошел ума. Он действительно крайне нелеп в своем превращении в атеиста, так, он заявляет жене, что их брак, заключенный 20 лет назад по мусульманскому обряду, недействителен, потому что религия – это дурман и заблуждение (показательно, что слово «дурман» он постоянно повторяет по-русски), поэтому они должны пройти новый обряд «красного никаха» в партячейке и тогда-де они станут настоящими мужем и женой.

Современные татарские литературоведы в один голос твердят, что мораль рассказа однозначна: простой наивный татарин стал жертвой большевистской пропаганды, которая стремилась разрушить идиллический татарско-мусульманский дореволюционный уклад жизни. Возможно и сам Амирхан, под конец жизни сильно обиженный на большевиков, мог считать так. Но ведь свойство настоящей литературы в том, что она несет в себе гораздо больше, чем может понять в ней автор и даже чем то, что он собирался сообщить сознательно. Литературное произведение живет своей жизнью, оно само продуцирует смыслы по своим собственным законам – об этом остроумно писал Ролан Барт. Перед нами как раз такой случай.

Если мы обратимся к творчеству Амирхана, то сразу же увидим, что он (что бы он сам о себе ни говорил) никогда не был апологетом татарского патриархального быта и обрядового ислама. Напротив, он был суфием, который толковал ислам так, что ортодоксы, вероятно, придут в ужас от его новшеств. Конечно, Шафигулла, восхваляющий «красный никах», - это сатирический персонаж, но если отбросить налет комизма, мы поймем, что сам Амирхан с его довольно либеральным и проевропейским пониманием ислама и его места в татарской культуре недалеко стоит от своего персонажа.

Более того, жена Шафигуллы, защищающая то, что сам Амирхан всю жизнь не любил и с чем боролся – мертвую обрядовость, ислам сведенный к культуре, национальной традиции, лишенный живой веры, – тоже вряд ли положительный образ. В этом смысле Шафигулла – человек по-настоящему, страстно уверовавший, пусть даже в коммунизм – как-то более симпатичен. Увиденный под этим углом рассказ Амирхана заиграет новыми смысловыми нюансами.

Рустем Вахитов