«Нет никаких оснований предполагать, что до булгар в Среднем Поволжье существовало неизвестное науке государство»

«Все исследования этнических процессов на основе данных археологии – очень сложны» 

- Мы начали разговор об археологических культурах Среднего Поволжья. В этой связи важно понять, что из себя представляла именьковская культура? Какое население ее оставило? Что думает об этом современная наука?

- В прошлом Волго-Уральского региона много загадок и сложных проблем. Но, пожалуй, самой дискуссионной является проблема так называемой именьковской археологической культуры. Представления о ней долго формировались и получили более-менее научный вид в 70-е годы прошлого века. Но по многим вопросам ее происхождения, жизнедеятельности, оставившего ее населения и ее исчезновения, среди археологов нет единства. Но прежде, чем перейти к обсуждению этих проблем следует несколько тезисов высказать о методике, на основе которой археологи вообще строят свои выводы о этнокультурной, а точнее даже языковой характеристике населения, оставившего те или иные древности.

Сначала нужно оговориться, что в теоретическом плане все исследования этнических процессов на основе данных археологии – очень сложны и требуют серьезного комплексного анализа всего известного материала. Этот анализ требует серьезного междисциплинарного синтеза целого ряда гуманитарных исследований. 

Например, в западной историографии, если заведомо нет каких-то данных и материалов о языке и этносе, о носителях той или иной древней культуры, высказываются максимально обтекаемо и нейтрально. Часто вообще отказываются от подобных сопоставлений, чтобы не возникло ассоциаций с идеологическими схемами, которые считаются вне пределов науки.  

Например, индейская культура или, как ее предпочитают сейчас называть: культура «первых американцев» или «аборигенная культура», оставившая знаменитые поселения в ущельях реки Рио Гранде именуется культура «анасази», т.е. на языке навахо – «древний враг». В этом есть смысл. Хотя их культура имеет ряд сходных черт с современной культурой пуэбло, но их генетическая преемственность вызывает вопросы.  Точно также, когда речь заходит об археологии Западной Европе раннего железного века, то речь идет о латенской или гальштатской культурах, без этнического их определения – кельты они или германцы, поскольку явления эти были явно более широкого порядка, чем даже языковые общности. Западная археология и праистория предпочитает обходиться в археологии без поиска каких-либо этномаркеров. Это в значительной степени обусловлено тем, что они, изучая памятники, сталкиваются с очень серьезными ограничениями. Вызваны они как пониманием сути археологических культур, как выявляемых тем или иным специалистом каких-то древностей в абстрактное единство. Так и тем, что сами эти древности не дают никаких оснований для выводов о языке населения их оставившего. Напротив, данные этнографии сплошь и рядом демонстрируют, что разные народы с разными языками используют сходные предметы быта, жилища, способы хозяйствования и даже орнаменты у них идентичны. Например, у народов пуэбло – хопи и зуньи, которые относятся к разных языковым семьям, но имеют сходную культуру.

«Каждому народу – свой горшок»

Во многом западных коллег заставило отойти от таких этнических сопоставление то, что в конце XIX – начале XX века в Германии на основе развитой этнографии и лингвистики начались поиски великих предков. Казалось бы, все очевидно: археолог подходит к явлениям археологии, как этнолог – собирает одновременные памятники, картографирует их и очерчивает зону их распространения. После этого сопоставляет этот ареал с данными лингвистики и делает вывод об их этнической принадлежности. Для Германии этого периода, сутью поисков, конечно, были германцы, а расширение ареала культуры якобы показывало, как они мигрируют. 

Идеологом этого направления выступил Густав Коссинна (исследователь доисторического периода и основатель так называемого «метода археологии поселений», идеи которого были близки национал-социалистической идеологии, считается предтечей нацистской «пропагандистской археологии» - прим.ред.). Он строил свои теории по описанной выше методике и получал интересные выводы. Но иногда материала не хватало и это постепенно заставило его отказаться от заявленной комплексности. И он начал картографировать иногда типы погребений, иногда предметы вооружения, а чаще всего формы керамической посуды и т.д. И во всем стал видеть этнические маркеры, характерные для германцев. Он так увлекся что критики Коссинны иронично стали описывать его теорию как принцип: «Каждому народу – свой горшок». Конечно, это преувеличение, но оно, по сути, вполне справедливо. В конечном итоге, археологи в своих «этнических» сопоставлениях всегда упираются в керамику, поскольку это самый массовый и самый наглядный материал. И он весьма «красноречив». Ведь, казалось бы, вполне логично, что люди, которые говорят на одном языке и горшки лепят одинаковые, поскольку общаются друг с другом. Мысль, что они могли покупать эти горшки на базаре или у сезонных артелей гончаров, что зафиксировано данными этнографии им в голову не приходит.

Пытаясь остановить подобную идеологическую экспансию германской археологии, их коллеги из Польши, Чехии и других стран стали конструировать свои археологические общности, формируя славянские и другие древности. Когда оказалось, что комплекс материала практически везде для эпохи бронзы и раннего железного века Центральной Европы практически везде одинаков, в конце все просто свелось к посуде. Принцип «каждому народу свой горшок» восторжествовал над критическими соображениями. Густаф Коссина умер в 1930 году, но его идеи прочно вошли в учебники и стали основой фашистского мифа. После войны идеи Коссинны были преданы забвению, а западноевропейская археология стала развиваться в другом русле. 

Именно поэтому западная наука часто критикует отечественную традицию. В Советском Союзе археологи развивалась по своим правилам. Здесь торжествовала стадиальная теория Николая Марра, постулировавшая, что все языки развиваются по стадиям. Например, скифский язык был характерен для античности, славянский – для феодализма, русский – для капитализма. Видимо, для эпохи победившего социализма должен был возникнуть какой-то новый «земшарный» язык типа эсперанто. Археологии в этой теории отводилась важная роль – доказывать на основе материальных древностей достижения той или иной стадии развития – общественно-экономической формации. И на этой основе определять язык древнего общества. Поэтому археологи проводили свои исследования, обобщая и комбинируя материал для реконструкции древнего общества и его общественного строя.

В 1951 году после резкой критики И.В. Сталина, который вдруг познал толк в языкознании, эта теория была отброшена, как и сделанные на ее основе выводы. Особенно печальной стала судьба археологов, которые сначала писали свои книги на основе стадиальной теории, а затем – на совершенно другой. Как например, Петр Третьяков написал исследование о происхождении восточных славян и даже получил премию за нее, а после 1951 года написал другую книгу на эту же тему примерно с той же системой доказательств и вновь получил премию за нее. Привожу этот пример не для того, чтобы показать печальную судьбу ученых в период сталинизма, а, чтобы подчеркнуть, что фактически теория этнических сопоставлений советской археологии мало изменилась с отменой теории стадиальности.

«Традиция «Каждому народу – свой горшок» глубоко проникла в отечественную археологию» 

Основой теории была «концепция восхождения», которая по марксистской схеме примата материального мира предполагала, изучая и обобщая отдельные элементы древней материальной культуры, объединять их в некие общности – культуры, которые потом рассматривались как основа для социальных и этнических сопоставлений и реконструкций. Разумеется, реальные исследования сложнее и глубже, чем описанная схема, но для общего понимания метода вполне подходят. Для изучения этнических процессов она также использовалась. Предполагалось, что в каждой культуре есть некие маркеры, которые напрямую определяют «этничность» древнего населения – погребения, жилища, посуда, украшения. Все вместе или какие-то отдельные их детали. Все эти «этнические признаки» не опирались ни на какие лингвистические или этнографические сведения, а просто декларировались. Археологи как бы заключали «конвенцию» – считать, что для древних мордовских племен характерны такие женские украшения, а для тюрок – определенные погребения, а для славян – определенная лепная посуда. Повторюсь, что ни на каких объективных основаниях эти признаки не основывались.

Фактически это очень напоминает ироничную критику концепции Коссинны: «Каждому народу – свой горшок», хотя советская археология никогда не ссылалась на его труды и всячески отрицала любое совпадение с его методикой. Но сам подход – поиски «этнических маркеров» и постулирование реконструкции этнических процессов на основании данных археологии – весьма напоминает методику европейских археологов столетней давности. Если мы посмотрим на труды наших археологов по этногенетике, начиная от Петра Третьякова, Алексея Смирнова до Бориса Рыбакова и Валентина Седова, то без труда заметим общее сходство методики.

Казанские археологи также придерживались этого подхода к реконструкции этнических процессов. Достаточно взглянуть на труды Владимира Генинга, Альфреда Халикова, а также их учеников и последователей – Петра Старостина, Евгения Казакова и многих других, то заметим, что их методика мало отличалась. При этом они вели между собой довольно резкие споры о деталях. Например, кем считать население, оставившее именьковскую культуру – тюрко-уграми, славянами или балтами. 

Некоторые статьи, сейчас забавно читать, настолько они перпендикулярны современной науке. Например, у Евгения Казакова есть очень интересная статья, где он прямо пишет, что угры, которые попадали в Волжскую Булгарию, быстро ассимилировались и тюркизировались, а по мере тюркизации они все меньше клали в тесто гончарных сосудов примесь из мелкотолченой раковины. Я всегда спрашивал его: «А как вы себе это представляете? Что, по вашему мнению эти люди по мере освоения тюркской лексики, стали забывать класть раковину в свои горшки? По-вашему, приемы гончарства напрямую связаны с угорским языком?» Ответа на эти вопросы не было. Конечно, это ирония. Но это та жесткая ирония, которая показывает, насколько традиция «Каждому народу – свой горшок» глубоко проникла в отечественную археологию. Просто археологи привыкли, что все должны придерживаться общей конвенции и не задавать неудобные вопросы, а продолжать играть в бисер, изображая серьезный научный процесс. То есть, они привыкли изучать не сложные этические процессы, не пытаться найти реальные сопоставления между данными археологии с лингвистикой и этнографией, а пользоваться привычными схемами и шаблонами.

«Для реконструкции этих явлений нужна совсем другая методика, далекая от конвенции между археологами об «этнических маркерах»

 Но, что такое археологическая культура? Прежде всего, это какие-то материальные объекты, а они не остаются неизменными. Например, в 1552 году татары теряли не только независимость, но у них также была запрещена металлообработка, гончарное производство, в общем все городские ремесла. Да, они стали покупать горшки и металлоизделия у русских, археологическая культура поменялась, но татары же никуда не исчезли. Даже этот простой пример показывает, что археология не связана напрямую ни с этносом, ни с языком. Для реконструкции этих явлений нужна совсем другая методика, далекая от конвенции между археологами об «этнических маркерах».

Не говоря уже, что про этническую принадлежность вообще трудно судить по данным археологии, потому что этнос – это ментальная конструкция, представление своей общности. А касательно археологии: кто мешает заимствовать чужую посуду, одежду, орнаменты? 

Можно привести тот же пример индейцев Пуэбло, которые живут на границе США и Мексики. В основном это племена Хопи и Зуни. Хопи и Зуни имеют совершенно идентичные поселения, они выращивают маис, плетут одинаковые циновки, используют похожие орнаменты. Часто они просто заимствуют элементы культуры, например, орнаменты, глядя на соседа. Но говорят они на двух разных языках, которые относятся к совершенно разным языковым семьям. Но если археолог будет изучать их, то для него это будет единая общность, при том, что в части языка и этноса – они друг другу враги. 

«Простое объявление одной культуры – славянской, другой культуры – тюркской и являет собой националистический миф» 

– Но как тогда вести научные исследования, изучать историю народов и движение языков? Ведь есть некоторый консенсус в понимании этнической принадлежности некоторых культур. Вот, например, пазырыкская культура, которую казахские ученые считают тюркской…

– Теоретически, конечно можно так сказать, что вон эта культура – тюркская… Но тут как в случае с вероятностью встретить динозавра, выйдя на улицу. Пятьдесят на пятьдесят – встретишь или нет. Так и с тюркскостью этой культуры. Некоторые научные сообщества договорились, что она тюркская, хотя никаких объективных данных к этому нет. Практически весь остальной научный мир считает, что эта культура имеет какое-то индоевропейское происхождение. И к этому есть весьма определенная цепочка логических доводов. Сами курганы Пазырыка имеют широкий ареал близких памятников, часть из которых была найдена в пустыне Такла-Макан. А там по сведениям письменных источников проживали тохары, которые, судя по остаткам письменности, относятся к особой группе древних индоевропейских языков. Поэтому можно просто фантазировать на темы археологии, а можно и анализировать более широкий контекст источников.

– Но какие у нас есть данные о древних языках и как это помогает в реконструкции этнической истории?

– Если мы отрешимся от штампов и мифов о великих предках, то мы увидим, что это очень сложный процесс, требующий комплексного подхода. Там, где удается его провести, он основывается на скрупулезном изучении лингвистики и ее сопоставлении с данными других наук.

Например, как формировалась уральская семья? Есть некоторые гипотезы у Владимира Напольских, который очень условно связывал уральскую семью с определенными археологическими культурами бронзового века в Западной Сибири. Для этого он проделал анализ уральских языков и выявил пласт общих древних названий растений. Он полагает, что уральская семья формировалась в зоне хвойных лесов. Он очерчивал ареалы, сопоставлял время и локализовал эти материалы, сопоставив их с ареалами разных древностей. Конечно, это очень сложный и очень спорный, но и – единственный путь изучения этноязыковых процессов. Простое объявление одной культуры – славянской, другой культуры – тюркской и являет собой националистический миф. Понятно, что ученые не должны заниматься такими вещами. Они должны разоблачать и показывать, что все это не имеет никакого отношения к науке. 

«Смирнов считал, что именьковскую культуру оставило некое финно-угорское население, которое покорили булгары» 

– Как это связано с именьковской культурой и ее этнической интерпретацией?

– Обогатившись пониманием сложности сопоставления (а часто и невозможности такового) данных археологии и лингвистики, можем перейти непосредственно к именьковской культуре.

На первое на что обратили внимание археологи, изучая булгарские памятники, что на них часто встречается некая лепная посуда. Она была грубой, лепной и плохого обжига. При ее изучении выяснилось, что она ни на какую известную посуду в Закамье не похожа. Первым ее описал Алексей Смирнов, который хотя и не был большим специалистом по керамике, но связал ее с посудой городецкой культурой. Таким образом, он считал, что ее оставило некое финно-угорское население, которое с древности проживало в Среднем Поволжье и именно его покорили булгары, мигрировав из Подонья. На этой точке зрения он настаивал и резко спорил с коллегами, пытавшимся давать ей иную «этническую» интерпретацию.

Самое интересное то, что у этого древнего населения не было выявлено погребений, что как раз трактовалось в пользу городецкой культуры, для которой также был, очевидно, характерен какой-то тип надземных захоронений. Но в 1961 году Владимир Генинг вдруг нашел возле села Именьково целое поле погребений с небольшими округлыми ямами с признаками трупосожжения.  Сожжение производилось на стороне, а в могилы складывали останки костей и золы, и туда же ставились грубые лепные горшки. К слову, именно Генинг впервые связал эту посуду с этими погребениями и назвал эту культуру именьковской. 

Тогда впервые встал вопрос об истоках. Он прямо доказывал, что никаких городецких традиций в этом нет, а городецкая керамика никакого отношения к этому не имеет. Он считал, что все это – «тюрко-угры». Конечно, это совершенно дикая для современной науки конструкция, но в то время с этноязыковыми маркера поступали очень вольно. Впрочем, и сейчас в трудах некоторых авторов можно прочитать, что такой-то памятник оставили «угро-сарматы».   Не берусь объяснять, что автор имел в виду. Наверное, какой-то невероятный язык типа «осетино-таджикского». Но уже выяснили, что археологи иногда не стесняются в своих интерпретациях, порождая удивительные химеры. 

После это материалы этой культуры обобщил казанский археолог Петр Старостин, который оставил два важнейших вопроса о происхождении и исчезновении этой культуры открытыми, просто сославшись на мнение В.Ф. Генинга. Но в начале 80-х годов XX века археолог из Самары Галина Матвеева обнаружила некоторое сходство именьковской с зарубинецкой культурой. И действительно там лепная посуда с примесью шамота (размолотой керамики) хорошо известна. А поскольку в советской археологии зарубинецкая культура напрямую связывалась со славянами, то она сделала вывод о славянских истоках. Правда с хронологией выходила неувязка. Зарубинецкая культура исчела, когда именьковская еще не возникла. Поэтому Г.И. Матвеева стала менять свои взгляды, сравнивая именьковскую культуру, то с поздними этапами зарубинецкой, а позднее с другими приднепровскими культурами.

Надо понимать, что при миграции на далекое расстояние, редко, когда население просто снимается и уходит. В древних обществах уходит молодежь, которая имеет некое представление, допустим, о погребальных обрядах. Но при миграции они теряют некоторые элементы погребальных обрядов и впитывают другие, традиционные на новой родине. Как следствие – появляется множество новых элементов, которые не находят прямого сопоставления с прародиной. Очевидно, здесь было именно так. Изготовление лепной посуды более устойчивая традиция, но и она трансформировалась и не имеет прямых соответствий с приднепровскими культурами.

«Генинг и Старостин продолжали настаивать на восточных истоках этой культуры, другие поддержали Матвееву» 

Поэтому некоторые элементы сопоставления между культурами довольно сложны и спорны. Например, длинные дома. Можно найти много других аналогий, кроме приднепровских и это, скорее, связано с образом жизни, нежели с какими-то элементами культуры. Где-то есть длинные дома, где-то их вообще нет. На памятниках именьковской культуры есть и длинные дома, а есть и небольшие полуземлянки. Никаких особых украшений не сохранилось, а найденные имели широкое хождение в разных обществах Восточной Европы.

По мере изучения этой культуры выявилось очень много культурных элементов, показывающих ее динамичное развитие и распространение на большой территории. Даже керамика не совсем одинаковая в разных регионах, что, собственно, не удивительно. Хотя сохранялось несколько технологических приемов на протяжении всей культуры. Тем не менее, в зависимости от региона, глины были разными, изменялся обжиг. Кто делал эту керамику – не совсем понятно. Возможно, это были бродячие артели, которые производили эту посуду для разных регионов, сезонно мигрируя. 

Тем не менее, после того, как Глина Матвеева интерпретировала эти памятники как славянские, это вызвало обширную дискуссию. Генинг и Старостин продолжали настаивать на восточных истоках этой культуры, другие поддержали Матвееву. С интересной гипотезой выступил Альфред Халиков, выдвинув теорию о том, что эту культур оставило балтское население. Конечно, многие аргументы, которые он приводил, сейчас подвергаются большому сомнению, например, топонимы. Но сама идея оказалась довольно перспективной.

В настоящее время доказано, что население, оставившее памятники именьковской культуры, волнами мигрировало из разных регионов Восточной, в может быть, и Центральной Европы примерно с IVвека н.э. Оно заселило большую территорию от Ульяновского Поволжья до р. Белой и от Западного Закамья до Самарской Луки. Население проживало довольно дисперсно и чересполосно с носителями других культур. Например, на некоторых могильниках выявлены два или три различных обряда погребения, включая типично именьковский. То есть, это население не было не только гомогенным, но и не монокультурным. 

«Проблема всех этих аналогий в том, что они никак не служат доказательством «славянства» именьковской культуры» 

– Какими аргументами археологи доказывали это? Ведь мы говорили, что в распоряжении археологии нет таких методик?

– Это очень правильный вопрос. Действительно, все археологи, рассуждавшие об этническом происхождении населения, оставившего именьковскую культуру, использовали практически один и тот же набор аргументов. Ее можно назвать именьковской триадой – поселения и жилища, обряд погребения и лепная посуда. 

Поселения именьковской культуры – это городища и селища. Городища мысового типа, размеры которых зависели от размеров самого мыса. Укрепления довольно примитивные в виде шишкообразного вала, с каким-то частоколом сверху. Жилища, в целом, двух типов: один довольно редкий – длинные дома и основная часть – небольшие подквадратные небольшие полуземлянки. Некоторые археологи считали, что подобные дома имеют аналогии в жилищах зарубинецкой или пражской культур. В свою очередь длинные дома находят аналогии в пшеворской культуре Центральной Европы. 

Проблема всех этих аналогий в том, что они никак не служат доказательством «славянства» именьковской культуры. Практически все городища культур Центральной и Восточной Европы начиная с эпохи бронзы являются мысовыми, а наиболее частные жилища на поселениях – небольшие полуземлянки. Никакими «этнических» маркерами они не являются. Длинные дома интереснее, но и они также довольно широко распространены в Европе.

Обряд погребения – кремация на стороне, видимо, в одежде и захоронение в округлой неглубокой яме, куда ссыпались остатки сожжения и устанавливались горшки (от одного до нескольких) с поминальной пищей. Хотя Генинг и Старостин искали истоки подобного обряда на востоке, он реально тяготеет к культурам Центральной и Восточной Европы. Однако, однозначно назвать его «славянским» нельзя. Проблема в том, что по данным лингвистики и археологии, горшки в тех культурах, которые археологи связывают со славянским миром, выполняли роль погребальной урны. Это заметно даже в лексике – мы говорим о горшках – тулово, горлышко, венчик, то есть, как бы о человеческой фигуре в миниатюре. При этом даже эти характерные элементы не всегда можно связать со славянским миром. Обряд кремации носил стадиальный характер у многих народов, перешедших к подсечно-огневому земледелию и был распространен у многих народов от Скандинавии до Балкан и Италии. Поэтому и обряд погребения, характерный для именьковской культуры, не однозначно «славянский», чтобы не утверждали некоторые археологи и историки. 

«Среди археологов нет единства в определении истоков самих славянских древностей» 

Наконец, лепная посуда с шатмотом в тесте, грубая, толстостенная, плохого обжига, практически без орнамента. Долгое время аналогии ей искали в зарубинецкой культуре, потом в других более поздних культурах. Вообще, подобная посуда была широко распространена в Поднепровье и Полесье. Особых характерных черт в виде орнамента она не имеет, поэтому близость и сходство разных типов этой посуды и их связь с именьковской определяется практически «на глаз». Кому-то кажется, что именьковская посуда похожа на волынцевскую, а они на пражскую или пеньковскую, а кто-то это отрицает и находит другие аналогии. Но суть в том, что широкое распространение этой невыразительной посуды также не позволяет однозначно утверждать, что изготавливало ее славянское население.

Но главное в другом – среди археологов нет единства в определении истоков самих славянских древностей. Попытки связать истоки славянства с зарубинецкой (П. Третьяков, Б. Рыбаков), а позже с пшеворской (В. Седов) или с пражской (пеньковской и др.) (В. Баран), с какими-то полесскими (М. Щукин) культурами, вызывают дискуссии. Различные научные школы ведут между собой ожесточенные споры за свою версию отождествления определенных археологических культур с предками славян. В этой связи слишком оптимистично будет связывать происхождение именьковской культуры с той или иной археологической культурой и на этом основании утверждать тезис о ее славянстве.

Как мы видим, археология мало нам помогает в поисках доказательств «славянства» именьковской культуры. Здесь все зыбко, спорно и ненадежно.

«Владимир Напольских нашел в финно-пермских языках заимствования из какого-то древнего балто-славянского языка» 

– Но есть же какие-то сведения исторических источников? На какие факты вообще основываются люди, утверждающие, что именьковцы – славяне?

– О письменных источниках поговорим чуть позднее. А в определении языка носителей именьковской культуры неожиданный прорыв сделала лингвистика, позволив с определенными оговорками пролить свет на этот запутанный вопрос. Открытие сделал член-корреспондент РАН Владимир Напольских, который нашел в финно-пермских языках (удмуртском, коми) заимствования из какого-то древнего балто-славянского языка, который он назвал протославянским, то есть состоянием языка до его распада на балтский и славянский. Дело в том, что к середине I тыс. н.э. балто-славянское единство еще не распалось, и это было население, которое говорило на этом языке. Он, в частности, приводил слово «рожь», которое звучало ближе к тому, как оно произносится, например, в современном литовском или диалектах белорусского. Это важная деталь, поскольку не позволяет напрямую связывать население, оставившее именьковскую культуру со славянами. Равным образом его потомками могли быть и, например, литовцы.

С языком более-менее понятно то, что это какое-то очень древнее его состояние. Допустим, в Полесье славянский язык уже стал расходиться с балтским. Те славяне, кто переселился на Балканы, вообще создали свой язык – южнославянский. Но те, кто двинулся в Поволжье еще продолжали говорить на архаичном языке, слова из которого были заимствованы носителями финно-пермских языков. Уже само по себе это весьма интересное открытие и возможность понять этноязыковые процессы в Поволжье.

Но некоторым археологами и историкам захотелось сделать из этого нечто большее. Исследования Владимира Напольских подхватил академик Валентин Седов. Но он пошел гораздо дальше в своих гипотезах.  В своих последних статьях он уже просто пишет, что население именьковской культуры именовала себя «Русью», которое было, по его мнению, древним славянским этнонимом. Правда, в других статьях он считал, что они одновременно именовали себя «славянами», что позднее зафиксировали арабские авторы. 

«Откуда же уверенность, что, проживая в Поволжье некие люди, говорившие на протославянском языке, именовали себя «славянами»? 

Во-первых, нет никаких источников, это подтверждающих. Во-вторых, это противоречит научной картине мира развития Северной Европы и роли скандинавов в исторических процессах. Слово «русь» в славянских языках нет, а вот «руотси» – «братство гребцов» драккара зафиксированы в финских и пермских языках.  А в-третьих, получается, что в середине I тысячелетия в Среднем Поволжье существовало целое государство – Русь со славянской идентичностью. Это очень странная конструкция. Дело даже не в том, что никаких сведений о Руси в Поволжье нет вплоть до IX века и эти русы, судя по описаниям, настоящие скандинавы. 

Проблема в том, что археологи весьма вольно обращаются не только с данными своей науки, но и с другими данными проделывают те же манипуляции. Академик Седов утверждал, что именьковцы были единым этносом со своим самосознанием и этнонимом. Не будем говорить, что это смелое утверждение не опирается на факты. Но как археологи представляют себе это этническое единство в древности и средние века? Они подменяют ответ на этот вопрос другим. Сначала они утверждают, что все носители данной культуры (что определенно совсем не факт, что мы выяснили по данным этнографии) говорили на одном языке. А далее делают из этого вывод – раз у этого населения был единый язык, то значит, было единое самосознание. Весьма головоломный трюк. Но, к сожалению, весьма неверный и даже ненаучный. Огромное множество примеров из истории и этнографии, когда люди, говорившие на одном языке, отнюдь не имели единого самосознания. Например, в Западной Белоруссии население, говорившее на славянском языке, именовало себя «тутэйшыми» (тутошними, здешними). Можно ли считать это формой самоназвания? Думаю, что нет. Откуда же уверенность, что, проживая в Поволжье некие люди, говорившие на протославянском языке, именовали себя «славянами»? Это не более, чем весьма спорная и не подтвержденная ничем догадка. 

О существовании государстве на основе существования ряда небольших городищ, нельзя говорить всерьез. Иначе у нас в Поволжье можно будет конструировать десятки государств, начиная с эпохи поздней бронзы. Анализ погребений также не дает оснований конструировать какое-то социальное и имущественное неравенство. Словом, никаких оснований для «конструирования» государства у именьковцев нет.

Помимо этого, нет никаких оснований полагать, что это было какое-то мощное протогосударство с единым правителем. Мечтать о «великих предках» и навыдумывать мы можем все, что угодно. Но если на территории Поднепровья мы не имеем к этому никаких фактов о славянском государстве, то почему мы должны предполагать, что где-то на задворках третьего мира оно существовало? До прихода булгар в Среднее Поволжье здесь просто не было никаких условий для этого. 

Исходя из того, что мы знаем про именьковские племена, их образ жизни и хозяйствования представлял обычную хуторскую систему. Так же, как это было, например, у балтского и у полесского славянского населения. Просто вести на этой территории какое-то огромное хозяйство было невозможно. Если мы посмотрим на именьковские поселения, они, как правило, располагались вокруг больших и малых рек. Занимались они подсечно-огневым земледелием, поднимая, судя по сохам, легкие лесные почвы и скотоводством. Жили на одном месте, до тех пор, пока не начиналось засорение почвы сорняками, а урожаи падали. Потом передвигались вдоль рек и строили новый хутор. Выжигали новый участок леса и засевали его. И так несколько веков. Продуктов земледелия и скотоводства у именьковцев едва хватало, чтобы выжить. Именно поэтому никакого значительного продуктового запаса, чтобы содержать государственную надстройку здесь не было. 

«Это общество с натуральным хозяйством и весьма слабо развитой экономикой»

– А меха? А мировая торговля? Она могла дать средства для вождя и его дружины?

– Конечно, могла бы. Вот только Закамье – это не край, где можно развивать промысел пушных зверей и торговать мехами. Если чем-то именьковцы и могли торговать, то, может быть, медом. Но это мизер, который не способен создать такую добавочную стоимость, чтобы содержать города, крепости, культуру, административную верхушку и так далее. Это общество с натуральным хозяйством и весьма слабо развитой экономикой. 

Давайте пофантазируем. В Закамье существует государство со своим правителем и дружинами, городами и торговлей. Во-первых, мы бы имели следы этой торговли в виде престижных импортных изделий – оружия, украшений, монет и т.д. Во-вторых, государственность предполагает правителя и его воинов, которая резко отличается своим богатством от податного населения. Первое, что начинает делать элита – это возводить престижные курганы и богатые захоронения. Если мы посмотрим на Европу этого периода, то без труда увидим подобные «княжеские погребения» с золотыми вещами, оружием, конским снаряжением и украшениями. Это правило, в котором нет исключений. Если этого нет, то и нет никаких оснований конструировать сословное общество, а, следовательно, и государство. В-третьих, если бы здесь было какое-то классовое общество, то хазарский каган использовал бы его для укрепления своей власти и сбора податей и налогов. А это бы непременно нашло бы отражение в источниках. Но ничего этого нет.

Торговля пушниной в этот период шла через Южное Приуралье, именно там и концентрируются все находки восточного серебра и есть «княжеские» погребения, например, в Уфе. Все резко изменилось, когда начинается движение русов по Волге и открывается Великий Волжский путь. В IX веке русы впервые появляются в Багдаде, открывая новый торговый путь. Никакие именьковцы противопоставить им бы ничего не могли. Но у нас нет никаких сведений, что их культура существовала в это время.

«Булгары растворили именьковцев без всякого следа» 

– Значит, для участия в мировой торговле были нужны не рыхлые племена, а сильная армия?

– Да, прежде всего, военная дружина. Представьте, 5-10 ладей по 20 человек плывут по реке и нападают на поселок, в котором живет 50 человек… Именно за счет этой концентрированной силы они взяли под контроль путь из варяг в греки. Начали движение по Волге. Но у них появились и противники. К этому времени в Среднем Поволжье уже прочно утвердились булгары. В VIII-IX веках они, опираясь на мощь Хазарского каганата, утвердились в Поволжье. Именно они привлекли оседлое население, которое построила поселения, стало развивать ремесла и участвовать в мировой торговле. Именно они смогли противостоять русам. Где-то на полпути между этими событиями население, оставившее именьковскую культуру, бесследно растворилось культурно и лингвистически в новом сообществе. 

Археологи нащупывают некоторые слабые свидетельства определенных контактов: на именьковских городищах появляются какие-то вещи, связанные с булгарами. Но взаимодействия в керамическом производстве нет никакого – булгары использовали свое. 

Во-первых, у них был совершенно другой уровень сельского хозяйства – они занимались степным перелогом, урожайность его была гораздо выше, поэтому вытеснила примитивное подсечно-огневое земледелие именьковцев и их пахотные орудия. Например, именьковская соха вообще не нашла никакого отражения в агротехнике булгар. Все находки булгарских земледельческих орудий – это резак, отвальной плуг и тому подобное. Во-вторых, булгар и оседлого населения из Подонья было больше, экономика у них была сильнее, а гончарное производство – более современным. Так что они просто вытеснили местное население. Растворили без всякого следа. 

У населения, оставившего именьковскую культуру, был слишком малый потенциал для развития, и они ничего не могли противопоставить новым формам ремесла, земледелия и торговли.

«В Среднем Поволжье новое население с передовой культурой пришло и поселилось в том же ареале, что и именьковцы»

– Или оно куда-то ушло, мигрировало?

– Хотя Алексей Смирнов, а позже Валентин Седов полагали, что они ушли в Подонье, нет строгих фактов для этого. Волынцевская культура, которую, как они считали, возникла после миграции именьковцев, была обычной славянской культурой типологически сходной с именьковской, а все ее особенности связаны с контактами с Хазарским каганатом. Было бы странно мигрировать от власти хазар еще ближе к ним. Кроме того, если это было податное население, подчиненное булгарам, то они никак не пожелали бы его отпустить. Можно, конечно, предположить Второй Исход, но я предпочел бы обсуждать факты, а не чудеса Святого Писания.  

Нет, думаю, что это немногочисленное и весьма дисперсное население, просто растворилось. Тут стоит отметить, что смена археологических культур – это не всегда миграция. Она так же может быть обусловлено внутренним развитием. Та же волынцевская культура получила новый импульс, взаимодействуя с хазарами и их культурой. Но там они жили в пограничье в лесу и взаимодействовали с хазарами, добывали для них пушнину, платили дань медом и воском. Это был симбиоз. Но в Среднем Поволжье новое население с передовой культурой пришло и поселилось в том же ареале, что и именьковцы. Поэтому явно, что население растворилось без следа. 

«Это не какой-то народ «рогов», а заключение перечня народов, которые жили на этом волжском пути до этого» 

– А как же сведения Иордана о народе «роги»? Это могли быть сведения об именьковских племенах?

– Полагаю, что нет. Относительно Итинерария (Описания волжского пути), приписываемого Эрманариху, создателю готской державы в Причерноморье, сохранившемуся в «Гетике» Иордана. В нем есть описания многих народов от начала Волжского пути до Подонья. Сам текст сильно испорчен поздними переписчиками и требует реконструкции. 

В последние годы этой темой занимался Владимир Напольских, который сделал несколько важных наблюдений за текстом. Он обосновывает мысль, что автор перечисляет разные народы меренс, морданс и другие народы. А заключает эту часть текста фраза – Rogas Tadsans, верно понятая еще в начале прошлого века немецким востоковедом Й. Марквартом, который читал ее как «проживающих на берегах Ра», т.е. на Волге. Иными словами, все вышеперечисленные народы жили на Волге, а последующие уже на берегах Понта. То есть, это не какой-то народ «рогов», а заключение перечня народов, которые жили на этом волжском пути до этого. Даже не буду рассказывать, что в свое время Валентин Седов считал, что эти «роги» – это угры, оставившие кушнаренковскую культуру. Как видим, фантазии археологов неудержимы.

«В картине мира арабов сакалиба – это все народы, которые жили на Севере и не имели своего государства» 

– А как же народ «сакалиба»? Он имеет отношение к славянам?

– Да, прямое. Если говорить о происхождении этого термина в арабской географической картине мира. Но никакого, если говорить о языковой или этнической общности. Проблема этих «сакалиба» давно вызывает яростные споры. Прекрасную работу на эту тему сделал Дмитрий Мишин. Вроде бы традиция говорит, что это славяне, но при этом он видит широкий контекст. Поэтому он использует формулировку «славяне и другие народы». И мы так или иначе возвращаемся к той интерпретации, которую еще в начале века сделал Василий Бартольд: само слово сакалиба произошло от Византии. Арабы, совершая походы, познакомились с Малой Азией, с переселенцами, которые называли себя славянами, и которых туда переселили византийцы, когда они вторгались на Балканы. И они этих людей, которые явно отличались от малазийского населения – и языком, и традициями – называли «сакалиба». В картине мира арабов сакалиба – это все народы, которые жили на Севере и не имели своего государства. А тюрки – это все, кто ведет кочевой образ жизни. Допустим, к тюркам они относили венгров. 

Но эти сакалиба не всегда и не везде славяне. Часто упоминаются они в событиях в Испании, в Сицилии и в Константинополе. Кто эти сакалиба? Явно, что не только славяне, а все негреческое и неарабское население. Часто так именовали население Балкан. Но в таком случае, как арабы отличали славян от албанцев, к примеру? Понятно, что никак. Картина мира арабского человека была более сложно организована, но в то же время была довольно простой. То есть, этнические характеристики накладывались на социальные. Сакалиба – это, как правило, зависимое население, но оно все – северное. Поэтому, когда Ахмел Ибн Фадлан пишет, что приехал к малику сакалиба, то понятно, что он имел в виду податное местное население. Не тюрки (булгарская элита), значит, сакалиба. Выбор у него был небольшой. У него просто не хватало инструментария для описания далекой и неизвестной страны. Но явно никакой языковой или этнической интерпретации арабские историки в этот термин не вкладывали. У них не было такой задачи. 

«На мысовых городищах при желании ничего монументального не построишь» 

– А что можно сказать про города именьковцев (которых, как мы выяснили, нет), которые захватили булгары и потом построили свои города?

– Во-первых, это мысовые городища, там при желании ничего монументального не построишь. К тому же они частично обрушились после поднятия воды. Раскопки показывают, что там были различные постройки –землянки, иногда длинные дома. Но, скорее всего, городища представляли собой убежища, где жители могли скрываться во время осады. То есть, там были склады продовольствия, жили они в окрестностях, а туда сбегались при необходимости. 

Возможно, там жили несколько человек, которые выполняли охранную функцию. Возможно, было какое-то святилище, хотя никаких объективных данных об этом нет. Но мы должны предполагать, что какие-то религиозные представления у них были. Какие-то шаманские камлания они совершали, возможно. Но там не выявлено каких-либо сверхгородов, ремесел или городской культуры. Все это было очень экономично и не носило городского характера. 

Для контраста взглянем на булгарские города. Они не привязаны к мысам, а расположены в речных долинах на десятках гектарах, они имеют многокилометровые валы и рвы. Внутри, найдены остатки городских специализированных ремесел и свидетельства участия в мировой торговле. То есть, они возникли на твердой экономической основе, первоначально на торговле по Великому Волжскому пути. За счет проходивших по нему тонн серебра сюда мигрировало население из разоренного печенегами в конце IX века Подонья. Именно они создали города и ремесло, а также основу экономики Волжской Булгарии. Никакая сельская культура именьковцев тут не идет ни в какое сравнение. 

Поэтому нет никаких оснований предполагать, что до булгар в Среднем Поволжье существовало какое-то развитое общество, существовало неизвестное науке государство и процветала торговля. 

Фантазии весьма интересны и занимательны, как жанр фантастической литературы, но в качестве научно-популярной статьи весьма сомнительны. История же как наука требует логики, точных фактов и убедительных концепций, а не грез о «великих предках».