- Назиба апа, давайте поговорим о Мударисе абый…
- Марс Шабаев тогда верно подметил - приходят ко мне и просят “поговорим о Мударисе абый”…
- С момента, как я вас узнала, я видела вас вместе - так сохранилось в памяти. Вы в первую очередь были единомышленниками, или это была любовь? Понимаю, что это не оригинальный вопрос. Но хотела бы услышать ваш ответ, исходя из нынешнего момента.
- Спрашивали об этом, да. Скажу вам правду - если между мужчиной и женщиной нет любви, они никак не могут быть вместе. Сблизиться только будучи единомышленниками - это было бы предательством в отношении себя. Мы же с Мударисом со студенческих времен друзья. Мы с ним встретились в студенческом общежитии. У Мудариса глаза больше его самого… Мударис в общежитии то там ночует, то здесь… иногда не попадает ни в какую комнату, остается на кухне. Сидит там, читает стихи. Я тоже не любитель спать по ночам, выхожу к нему на кухню. Читаем друг другу стихи. «Ты откуда стихи берешь?» – говорит он. «А ты откуда берешь?» – говорю я. «Есть только одно место, откуда появляются стихи - душа», – говорит он. Вот так, читаем стихи друг другу… он приходит, я выбегаю к нему…
Фото: © Салават Камалетдинов / «Татар-информ»
Однажды подошел наш одногруппник Рашит Башар (детский писатель) и говорит: «Ты не связывайся с Мударисом, уходи». Я была в недоумении. «У него скоро родится ребенок», – говорит он. Действительно, через несколько дней в общежитие пришла женщина с довольно большим животом - я это поняла и сбежала от Мудариса. У Мудариса родился сын. Но почему-то Мударис на этой женщине не женился. Сына зовут Идель. Не знаю, может это Мударис выбрал ему имя… Он вырос очень хорошим. Эта женщина мне звонила иногда, говорила «мне не с кем больше поговорить». Она тоже пишет стихи, писала на русском, но я не знала точно, какой она национальности (Лена Радченко – Рина Асылбаева - авт).
Когда в 2006 году Мударис умер, это был очень холодный ноябрьский день, все, кто участвовал на похоронах, были приглашены в театр Камала, там накрыли стол, сделали это еще и как поминальный обед на третий день после похорон. Люди говорили теплые слова - дочь Мудариса тоже сказала - у него есть дочь Айгуль. Татарский знает плохо. Дали слово сыну. «Я очень благодарен Назибе апа. Много говорить не буду, я подойду к ней, поцелую, обниму, как это сделал бы мой папа», – сказал он. Насколько знаю, он живет в Челнах.
Вот этот его сын родился, когда мы были студентами. После того, как я от него сбежала, я окончила учебу, уехала. Вышла замуж за одного художника. Он был человеком исключительной доброты. Художник, который еще в 5 классе как портретист занял 2 место по России. Татарский у него был слабый, он не рос со своим отцом. Как рассказывала его мама, отец был инструктором, приехавшим из обкома.
Я внутренним чутьем поняла, что не смогу здесь быть собой, и уехала. Но также поняла, что без поэзии жить не смогу - чтобы создать для себя среду, в Нефтекамске организовала литературное объединение, и оно выросло до больших масштабов. Стоит появиться человеку, призывающему к творчеству - творчество тут же расцветает. В Башкортостане, зная мою позицию, не давали работу. Чтобы устроиться в общество книголюбов, ездила в Уфу 4 раза. В конце концов руководитель общества Фарзана ханум сказала: «Кроме Сафиной никого не возьму», – и взяла меня. Тогда еще книга ценилась - мы выезжали во многие места, собирали поэтов, успели некоторое время пожить в таком активном режиме. Почему я это делала? Потому что мне для творчества нужна была среда. Без среды творить невозможно. Почему татарам нужна татарская среда? Потому что его душа поет по-татарски, плачет по-татарски, живет по-татарски - поэтому нужна. Это мой образ жизни. Образ жизни родителей - это для каждого ребенка и внука воспитание, он впитывает это.
Я удивляюсь, какими педагогами были мои мама и папа. В нашем доме все строилось на совершенствовании. Мама пела, ее сказки мы слушали с упоением. Мама ближе к старости болела диабетом, состояние было очень тяжелое, на себя платья не могла надеть. Я в Уфу к маме ездила в больницу. Она говорит: “Кызым, я тороплюсь». Сама и платье на себя надеть не может, сидит, укрывшись простыней. «Куда идешь, мама?”, - спрашиваю я. «У земли есть рана, которую мной надо залатать», – сказала она (в оригинале - «Җирнең минем белән ямар ярасы бар»), она не сказала “умираю”. Это сказано так поэтично, я эти слова сохранила в стихах и не знаю более великой стихотворной строки, чем эта.
Одержимость поэзией ко мне перешла от бабушки, моя старшая сестра тоже говорит стихами, и младший брат пишет стихи. Бабушка читала аяты. «Коран не называйте “религиозной книгой”, Коран - это сборник духовных канонов с времен прошлого человечества», говорила она. Я Коран признаю также и как книгу, которая служит религии ислам. Ислам - наш образ жизни. Если я говорю, что мы народ честный, совестливый, значит, этот народ действует на основе этих канонов. На самом деле это - Конституция. Конституция, которая тысячи лет служила своему народу! Это - Конституция великого народа! Это - Конституция тюркского народа! Нам нельзя ни на шаг отходить от своего тюркского составляющего.
Наша бабушка дожила до 113 лет, хотя говорили, что на самом деле ей было 103 года. Жила аскетом - пропитание брала у природы. В свои 84 года легко забиралась на сосну, доставала из беличьего тайника орешки, отдавала этот гостинец нам. «Белка себе еще два раза успеет собрать, вкуснее этих орехов нет», – говорила она. Наша бабушка, ее мир - это как отдельная волшебная сказка. Когда мы от нее уезжали, садились в автобус, мама говорила: «Вон, картый (бабушка - ред.) машет платочком”. Я старательно высматриваю - не видно. «Разве не видишь, вон идет тоненькая струйка дыма», – говорит мама. Наша бабушка, затопив печку, подавала нам такой знак на прощание. Спала она на 8 мешках, наполненных орехами - дома кровати у нее не было. Жила в маленьком домике. Если мы, дети в жару прибегали к ней, просили дать воды, она клала нас на лежак из пихтовых палок, и жажда у нас проходила. Утром, к нашему пробуждению, дома всегда вкусно пахло. Дома у нее стола нет - во дворе есть пень, он выполняет задачу стола. «Кушать готово», – говорит она, приносит глиняные “булыжники” и кидает на стол - камни эти раскалываются пополам, а внутри них - рыба. Бабушка с вечера кинула сеть, утром принесла рыбы, залепила ее красной глиной, бросила в костер - вкуснее этой рыбы я не ела. Вот так она жила. Это разве не воспитание? Поэтому гнаться за материальным, копить деньги, строить огромные дома - такое для меня просто смешно. С Мударисом наши взгляды в этом совпадали. Мударис не обращал внимания на то, как он питается, ни на то, в каких условиях живет.
Фото: © Салават Камалетдинов / «Татар-информ»
- Если бы для него был создан комфорт, он все равно не смог бы по-другому жить?
- Он никогда не стремился к комфорту.
А если бы создали?
Не примет он это. Наденет свои глубокие галоши, и пойдет копаться в огороде. Комфортный мир не для него. Он уйдет и будет спать в лесу…
- Мы говорили об истории вашего знакомства с Мударисом абый. Вы вернулись в Казань…
- Как-то сидим с ним в Ленинском садике, разговариваем. Я говорю: “Мударис, здесь я никого не знаю лучше, чем тебя». Он говорит: «Ты очень хорошо сказала. Нам надо быть вместе».
- Он был один?
- Да. 11 лет он один бродил по улицам Казани. Я все же спросила, почему он развелся. Он сказал: “Ей ничего, кроме денег, не надо”. Эта женщина к тому времени уже была замужем за другим человеком. Из Ленинского садика зашли ко мне домой и оттуда Мударис уже никуда не ушел. Я сказала: “У нас традиции глубокие, без разрешения отца ничего нельзя делать». У Мудариса есть стихотворение: «Минем яшәү сыймый канунга – мин тезләндем аның алдына». Мы вместе приехали, и он попросил руки 40-летней женщины. Будто это так и должно было быть - как мы работали в редакциях, так дальше и стали работать. Приходили домой, я читала материалы, написанные Мударисом, а он читал мои. Пока он читал, я уходила на кухню, а когда я читала его вещи - он уходит. Из еды готовили что-то бесхитростное, что найдется дома, каждая совместная трапеза для нас обоих была праздником.
- На тот момент ваша дочь уже взрослая?
- Взрослая, замужем.
- Значит, вы были свободны.
- Моей дочери очень нравился образ жизни Мудариса. Они хорошо ладили. Доброта, мудрость влияют на человека. У Мудариса, как известно, бывали моменты “обострения”. Если в такие моменты я выражала недовольство, она защищала его.
То ли я решила, что по-другому быть не может, и смирилась с такой судьбой, то ли радовалась этому? Но слова Марса Шабаева все-таки врезались в душу: «Зря ты связалась с Мударисом, ты пропадаешь, как поэт». И правда, к женщине в татарской литературе отношение немного другое.
Был такой случай. Мне пришлось посидеть с внуком, я попросила Мудариса занести мои стихи в «Татарстан яшьләре». Стихи ушли, их опубликовали… под авторством Мудариса Аглямова. И во второй раз так было. Мударис смеется: “Какие отличные стихи я, оказывается, написал». Мне, конечно, обидно, но в то же время приятно: люди думают, что это стихи Мудариса. Раз уж могли спутать с его стихами, значит, я написала действительно хорошие стихи! Мы к тем стихам не вернулись - они так и стали его стихами. Мелочиться мы не привыкли, да и времени на это не было.
Разное случалось. Как-то, тоже в момент “обострения” (в оригинале - “җен суккан” - ред.) он чуть не лишился жизни. Мы временно жили на улице Шоссейная, я съездила в Башкортостан. Обычно приезжаешь оттуда с кучей гостинцев. Иду я домой, тяну за собой тяжелую сумку на одолженных у кого-то санках. Бежит человек ко мне навстречу: «Из вашей квартиры идет дым». Бросила санки и побежала домой. Из замочной скважины сочится дым. Открыла дверь - внутри черное облако, ничего не видно. Я побоялась зайти. Мударис спит. Если бы опоздала на пару минут, его уже не было бы в живых. Сосед вынес Мудариса. Открыли окна, проветрили. От газовой конфорки на кухне тлел деревянный стол. Санки, оставшиеся на дороге, принес Мударис. Такие моменты, конечно, бывали. Но, как говорится, “обострения” бывают у всех у нас. Я даже импульсивнее, такие моменты бывают у меня тоже.
Мударис постоянно носил мне цветы. Даже когда есть нечего, цветы у него всегда были. Писатели смеялись: “Мударис все цветы вокруг оборвал”. Мы не теряли друг друга из виду, даже не искали, если долго не виделись. Он мог безвылазно работать у себя на даче, если я где-то была, то он таких вопросов не задавал. У нас было полное доверие к друг другу, и это полностью единит людей. Наши 17 лет совместной жизни пролетели незаметно, просто как 17 дней. Это было само счастье!
Фото: © Рамиль Гали / «Татар-информ»
Были моменты, когда ни копейки денег не оставалось. В редакциях платили мало, мы отдавали за квартиру и оставались без денег. Однажды возвращаемся в нашу съемную квартиру на Шоссейной. Я иду и думаю: “Дома есть нечего”. Смотрю, по дороге катится десятирублевая бумажка. Взяла и отдала Мударису. Он на эти деньги купил половинку черного хлеба, одну пачку сигарет “Астра”, один куриный кубик и один кефир. Мы пришли, и я села читать материал Мудариса, он ушел на кухню. И тут разошелся такой вкусный аромат свежесваренного супа. Я думаю: “Из чего же он сварил?”, иду на кухню - оказывается, в холодильнике был огуречный рассол, он положил его, вместо сметаны - кефир, положил кубик, и сварил отличный суп. С удовольствием поели. Один писатель сказал, что такую нищету рассказывать не надо. Я говорю: «Так ведь богаче и не жили». Отношение к ним Мударис выразил примерно так. Как-то Мударис после дачи на Лебяжьем прямиком зашел в Союз писателей, в своих глубоких галошах, видимо, мыть их не стал. К нему ведь обращались «әкә». Ему говорят: “Ну зачем ты сюда в этих своих галошах пришел?”. Он отвечает: «Что, разве не пойдет, чтобы ходить среди навоза?». В нем была удивительная проницательность, умение одним емким словом выразить то, что надо сказать. Большинство тех, кто оказывал ему уважение, не оправдали его доверия (Назиба Сафина назвала имена известных сейчас писателей - авт.). Может быть, писать этого и не надо, но человек собирается из таких духовных моментов. Тогда Мударис меня позвал и сказал: «Родная, держись подальше от тех, кто пришел только получать». Если они чувствовали себя в татарской литературе боевым отрядом, то должны были себя показать. Говорят: «Когда мужи пали, женщины взяли их мечи и продолжили путь». Как ослабли мужчины, опьянели, что делать нации в такой ситуации? В такой момент я не могла бы просто оставаться дома и воспитывать ребенка. Этот образ жизни - само по себе воспитание, на примере родителей, на примере матери.
У татар есть понятие «илегү». Это слово применяется в смысле “смириться с плохим”. «Һич төкәнмәс түземлекләр биргән Ходай кешегә: Яшәү диеп, ничә гасыр ул Себердә күшегә...» (Бог дал человеку бесконечное терпение: Ради сохранения жизни, он столько веков мерзнет в Сибири…”). Поэт должен успеть сказать свое слово, оставить после себя высеченную на камне мысль. Как Мударис это сделал, заявил на весь мир: “Я сказал!”.
Что бы не делал Мударис, это были великие дела. И любовь у него была великая. И жизнь была жизнью в истинном смысле этого слова.
Но у татар есть такое: желающему жить - не дают жить, если человек хочет сказать слово - не дают сказать. В День джалиловцев (отмечается в Татарстане 25 августа - день казни джалиловцев - ред.) пришла прочитать стихи. Пытаюсь выйти - не выпускают. Только хотела выйти, меня схватила Луиза Янсуар, я была поражена. Когда она пришла в театр Кариева (Луиза Шарова - директор театра Кариева в 2021-2024 годах - ред.), я попробовала ей отправить сказку с примерным сценарием, песнями - она даже не ответила. Когда-нибудь ее поставят, конечно, меня уже не будет тогда. Я для детей много писала, потому что дети - наше будущее, и у меня еще есть надежда на это будущее. Пусть не говорят, что татары выродились, я жива, мои дети, внуки живы! Конечно, немного опоздала, болезнь пришла чуть раньше. Приходится уйти. Вот, даже говорить мне тяжело, еле собираюсь с силами…
- Вы верите в светлое будущее, Назиба апа?
- Надежда не умирает даже тогда, когда человек уходит из жизни. Верю! Без сомнения, татары не исчезнут. Если объединимся с тюркскими языками, язык тоже не исчезнет.
Мне говорят, что я пишу только крикливые стихи. Настоящий поэт не бывает без лирики. У поэта душа должна петь. Поэта без этой песни внутри душа народа не принимает. Есть поэты, которые пишут тексты песен, их принимают, поют их песни. Я не была такой. Но никогда не жила без лирики. Нет ни одного дня, чтобы я не писала стихов.
- Ваши архивы еще при вас? Вы их не передали никуда? В Национальный архив, «Мирасханә»?
- Несколько ящиков - вещи Мудариса, столько же - мои. Архив я упаковала. И завещание написала. Книгу воспоминаний Мудариса переработала, передала. В ней есть отдельная глава “Беседы с Мударисом”. Главный редактор Татарского книжного издательства Ленар Шаех сначала сказал, что выпустят, а сейчас она, кажется, снова куда-то пропала… Сколько фотографий я отдала…
- Завещание тоже написали?
- Написала 2-3 страницы. Неопубликованные вещи, видимо, так и не выйдут. Мударис мне сказал: «Не уходи, не опубликовав свою публицистику». А как я ее опубликую?
Автор: Рузиля Мухамметова
Источник материала: intertat.tatar
