Давно хотел написать о важности взгляда на татарский язык с точки зрения его колонизации/русификации. В то время, как националистическая "линза" видит две независимые противоборствующие лингвистические системы русского и татарского языков, в повседневном общении с татарами я постоянно встречаю гибрид - татарско-русский суржик, который не только симптом языкового поражения, но и проявление культурного многоголосия и антиколониальной борьбы. Суржик — это порой адская, а порой более или менее гармоничная смесь русских и татарских слов, лингвистических конструкций, фразеологических оборотов, которые причудливо сочетаются, переходят или вплавляются друг в друга. Речь современного татарина противостоит языку (или точнее языкам) как набору устоявшихся правил. Это невероятная русско-татарская чересполосица, постмодернистский "пастиш", который мне очень интересно исследовать.
Как Шерлок Холмс по характеру пепла и потёртостям пальто составлял психологический портрет, так и речь татарина содержит знаки, раскрывающие перипетии его жизненного пути. У каждого татарина речь-ассорти имеет свой собственный стиль гибридизации.
Так, используемый им словарь расскажет: родился ли он в большом городе или в деревне, а диалект подскажет даже район, учился в татарской или русской школе и какие предметы любил. Татарин смешивает легко и творчески и в зависимости от контекста: языковой гибрид при общении с деревенской роднёй будет отличаться от того, каков он среди сослуживцев на работе. А например, официальное выступление может осуществляться на "чистом" русском языке, хотя еле уловимые "татарские" интонации, перестановка глаголов в конец, использование "он" вместо "она" (в татарском языке нет понятия рода в том смысле, как в русском) выдают - нет, это не его родной язык. Каков же культурный смысл татарско-русского суржика?
На этот вопрос не так просто ответить. Татарский филолог-националист приучил нас видеть в нем явный симптом национального угасания и языковой ассимиляции, которого следует стыдиться. В своем объяснении суржика он исходит из понимания языка как гомогенной и самостоятельно существующей целостности, в основе которого - языковое ядро, а именно письменный литературный язык (об этом я подробно писал в своем предыдущем посте).
Как следствие, татарский филолог отрицает саму возможность осмысления суржика как самостоятельного языкового феномена, в его глазах – это полностью отрицательное явление, недоязык, оскорбление сакрального «саф татар теле». Это языковая ошибка, которая должна быть преодолена и забыта.
Так или иначе, философия филолога-националиста не способна дать адекватного интеллектуального инструментария для понимания суржика. Да и мы, находясь под влиянием татарских интеллектуальных лидеров, стыдимся собственного суржика, вытесняем сам факт его наличия из нашего сознания, не хотим признать его. Таким образом, широко распространенная среди татар языковая коммуникативная форма сейчас находится в своеобразной интеллектуальной пустыне с точки зрения возможностей его понимания. В этом посте я хотел бы вывести «на свет» феномен татарско-русского суржика, преодолеть ментальное сопротивление, а основное - попытаться найти адекватный язык интеллектуального освоения и понимания этого феномена. Я буду привлекать для этой цели ресурсы сразу нескольких современных подходов – постструктурализма, деколониальной теории и психоанализа.
Постструктуралистский взгляд позволяет увидеть важные процессуальные и творческие аспекты суржика. Следует понимать, что суржик — это не особый метисизированный язык, это не язык вовсе в его традиционном филологическом понимании. Это пространство «между», место для языковой игры двух языковых систем, квантовое состояние языка, сложное смешанное пространство перехода, поражающее своей гибкостью и неопределенностью. Это своего рода языковой кот Шредингера, состояние языка, когда он одновременно и жив, и мертв. Для понимания суржика не годятся средства традиционной «националистической» филологии, здесь более адекватны инструменты и понятия шизоанализа в духе Гваттари и Делеза. Вместе с тем суржик в настоящее время – это жизнь языка татар, сердце татарской коммуникации. Именно в нем сейчас бьет творческий ключ языка, а не в стилизованном и канонизированном литературном языке.
Суржик – нарушитель правил, он легитимизирует языковую игру, несет в себе черты карнавальности, комичности. Обычно суржик на татарской эстраде и в театре используется именно как юмористический прием. Кроме того, в суржике я вижу парадоксальное освобождение человеческой мысли от языковых конструкций, радикально инструментальное отношение к языку и его правилам на грани лингвистической беспринципности.
Татарин, использующий суржик, в своём стремлении к цели языковой коммуникации пренебрегает правилами, он применяет все доступные для него языковые ресурсы, чтобы достичь взаимопонимания. В каком-то смысле суржик — это торжество разума над условностями языка, кросс-культурная и кросс-языковая свобода.
Но для меня более всего важна деколониальная перспектива на феномен суржика. С точки зрения деколониальной теории, суржик – это языковой гибрид, в котором отражены следы русификации и колонизации татарской культуры в виду властных практик, ограничивающих функционирование языка. Гибридизация языка может иметь множество вариантов: фонетическая (говорить на русском с «татарским» акцентом), синтаксическая (например, постановка глаголов в конец предложения), грамматическая (например, игнорирование родов). При преобладании татарской речи, гибридизация осуществляется через включение в речь русских слов, фраз или целых предложений. С точки зрения деколониальной теории – это все симптомы языковой борьбы, следствие политической ситуации явного языкового неравенства. Обычно татарская интеллигенция толкует эти симптомы как исключительно негативное явление. Здесь же я бы хотел предложить более широкий и многосторонний взгляд. Я хочу использовать идею Мишеля Фуко, полагавшего, что во всех проявлениях власти мы должны видеть двойственность: это симптомы подчинения/поражения, и в той же мере - симптомы борьбы и сопротивления.
Победа сильного никогда не бывает полной, пока жива противоположная сторона, так что состояние подчинения – это всего лишь временная граница военного баланса сил. Как линия фронта: ее можно рассматривать как успех, место, до которого дошла атакующая сторона, или напротив, как барьер, который остановил неприятеля, там, где оборона смогла достичь относительного успеха.
Развивая данную идею в отношении суржика, мы должны видеть в нем не только симптомы языковой ассимиляции/русификации, но также тактики и приемы языкового сопротивления. Гибридизация, на мой взгляд, может рассматриваться не только как признак языковой неудачи, но также может стать способом утверждения отличной этнической идентичности в пространстве чужого языка. Интересен в этом смысле пример современного шотландского национализма. Почти утратив в свое время родной язык, шотландцы благодаря эффективной системе национального образования сейчас активно увеличивают число его носителей. Тем не менее, говоря на английском многие шотландцы в присутствии англичан (имперской нации) разговаривают с нарочитым «шотландским» акцентом, таким образом демонстрируя свой этнический суверенитет. Здесь гибридизация выполняет явную символическую функцию. В российской политике примерно ту же тактику применял М.Шаймиев: его знаменитое «пощему-потомучто» и «татарский» акцент выполняли роль политического позиционирования. Оставаясь в рамках понятного всем русского языка, М.Шаймиев нарочито подрывал его конвенциональную форму, демонстрируя свою «татарскость» в российском политическом поле. Так что в определенном смысле гибридизация – также и оружие символической борьбы.
Деколониальная теория активно использует язык психоанализа, и здесь я также вижу возможности для психоаналитической интерпретации. Колонизируемый не может оказать прямого сопротивления колонизатору, поэтому часто использует обходные и скрытые тактики сопротивления. Психоанализ также обращает внимание на компенсаторное воображаемое и символическое сопротивление, когда желания реализуются в виде фантазий, имеющих сексуализированную основу. В этом смысле гибридизация языка перекликается с психоаналитическими трактовками отношений колонизатора-колонизируемого. Здесь отношение татарина к гибридизируемому русскому языку подобно амбивалентному отношению чернокожего туземца к телу белой женщины. С одной стороны, это объект сексуального желания, суперприз, в котором реализовано стремление приблизиться к статусу колонизатора, быть равным ему, идентифицироваться с ним. С другой стороны, это отношение объективации: в воображении туземца белое женское тело подвергается сексуальному насилию, в котором компенсаторным образом осуществляется месть колонизатору. Это ответное унижение и иллюзорный антиколониальный реванш.
Резюмируя, я хочу предложить рассматривать гибридизацию как инструмент языковой борьбы, как особую тактику противостояния имперской языковой гегемонии русского языка, которая осуществляется через тотальное вытеснение татарского языка из общественного пространства. Деколониальная теория и психоаналитическая метафора позволяют посмотреть на суржик как на форму культурного сопротивления новейшим тактикам русификации.
Объективируя русский язык, то есть нарочито искажая его, татарин осуществляет осознанное и оправданное ответное языковое насилие. Сопротивляясь языковой гегемонии, он деконструирует и расчленяет русский язык, и тем самым отрицает и ущемляет его лингвистический суверенитет, уменьшает его коммуникативную субъектность.
Высказанный мной здесь взгляд на татаро-русский суржик разительно отличается от представлений «националистической» татарской филологии. Соответственно, он как свое продолжение будет иметь другое видение педагогики татарского языка. На мой взгляд, именно суржик должен быть в центре внимания, когда мы проектируем обратную языковую ассимиляцию в виде педагогической технологии. Об этой деколониальной педагогике я бы хотел порассуждать в своем следующем посте.
Камиль Насибуллов
