Балерина Альфия Айдарская: «Во время войны театр был полон»

«Мама не хотела отправлять меня в Ленинград»

- Почему вы решили стать балериной? Как оказались в училище в Ленинграде? 

- Бывало, что мама меня оставляла у своих друзей в Уфе. В 1935 году она опять уехала с концертом, а я осталась в Уфе. И никто не думал, что я нигде не учусь. А мне исполнилось уже 10 лет. 

Я очень любила танцевать. Помню, когда еще была маленькой и жила у бабушки с дедушкой, каждый день приходил скрипач и играл во дворе. Как только он начинал играть, мне хотелось танцевать. Старшие говорили: «Ты еще не умела ходить, но уже танцевала». 

Я с детства была самостоятельной. А тут я осталась одна. Город – Уфу - я не знаю, но хожу одна. Наткнулась на огромный щит. По-русски я не понимала. Оказалось, что это музыкальное училище, детей собирают в Ленинград учиться танцевать. Как только она сказала «танцевать», я тяжелую дверь открыла, побежала по лестнице. Там была большая комната, много детей, все в трусиках. За столом женщина пишет, мужчина осматривает детей. Я думала, что я сейчас буду танцевать, а мне раздеться велели. Я тоже разделась и пошла на осмотр. Мужчина стал меня крутить-вертеть. Я тогда не знала, что это был известный башкирский балетмейстер Файзи Гаскаров. А он знал маму. 

Потом меня поставили спиной, и я должна была отгадать звуки, которые играли на фортепьяно. Я все отгадала, у меня был слух. Потом отбивали ритм карандашом, я все повторила. Во дворе мы прошли медосмотр. Файзи абый записал меня как Альфию Садыкову и велел через четыре дня явиться на вокзал. 

Хорошо, что мама как раз приехала с гастролей. Ее подруга, у которой мы жили, сказала: «Альфия у нас балериной стала». Мама ахнула. Она взяла меня за руку, и мы пошли к Гаскарову. Она сказала: «Файзи, что ты делаешь? У нас билеты на пароход куплены». Мама должна была оставить меня у бабушки и дедушки и уехать в Москву. Гаскаров ответил: «Я не знаю, Сара апа. Она у меня прошла. Все-таки надо бы ее отправить учиться». Но тут я разревелась, и мама согласилась. Она отправила меня в Ленинград, сама уехала в Москву в оперную студию. Мы расстались до самой войны. 

«Когда началась война, я готовилась к экзаменам. Никогда не забуду вой сирен»

- Как проходило ваше обучение в Ленинграде? 

- Меня посадили во второй класс. Я не говорила по-русски, но я была не одна такая. Национальное отделение было открыто в 1934 году. Там были дети из Кыргызстана, из Казахстана, из Башкирии, из Татарстана не было. В башкирской группе было 300 детей. Из них отобрали 12 человек. Файзи абый нас сам вез в Ленинград. В этой группе были и татарки.

Нас повели в баню. Мы надели казенные платья, нас коротко обстригли. Я плакала, потому что у меня были кудри. Нас выстроили, сидела комиссия. В комиссии была мама Улановой – Мария Федоровна Романова, Евгения Петровна Снеткова-Вечеслова, Александр Викторович Ширяев. Нас по одному смотрели. Меня долго смотрели. Наверное, что-то нашли, но оставили. Я ничего не понимала по-русски, но поняла, что мне надо очень-очень стараться, иначе меня отправят домой. А мне уже не хотелось никуда ехать, настолько было все блестяще. Я выдержала испытательный срок. Я получила «4» за профпригодность, «5» – за отношение к делу, и «5» – успеваемость. Я осталась учиться. 

Мы жили в интернате. Маленькие девочки жили отдельно, большие – отдельно. У мальчиков был свой этаж. Летом нас привозили в Уфу, мы давали отчетный концерт. Мама из Москвы писала письма и клала 5 рублей. Я не знала, куда их девать. Нам ничего не надо было покупать. У нас были свои праздничные костюмы, нас обували, одевали. Наша столовая занимала второе место в городе. Круглый год в буфете были все фрукты и конфеты. Я обожала соевые конфеты. На углу был магазин: каких только конфет там не было. Их можно было купить за копейки. Мы покупали конфеты, на которых были изображены киноартисты, артисты балета, менялись. 

К нам в училище приходили актеры Борис Бабочкин, Николай Черкасов, писатель Дмитрий Фурманов. У нас были своя сцена, зрительный зал. Нам он казался огромным. На самом деле он был в два раза меньше даже, чем в нашем Доме актера. Жизнь бурлила. В училище было балетмейстерское, педагогическое, основное, музыкальное отделения. Студенты так хорошо играли, что у нас проходили концерты, как в музыкальном училище. 

У меня было два учителя по музыке. В младших классах занятия вел Иван Тимофеевич Дулов, в старших Лидия Львовна Либерман. У Ивана Тимофеевича была коробочка с монпансье. Если мы хорошо играли, он нас угощал конфетами.

В 1941 году война началась. Воздушную тревогу забыть невозможно. В это время мы все бежали в бомбоубежище. В три часа ночи я сидела на подоконнике и что-то зубрила, были белые ночи. Был экзамен по музыке. У Лидии Львовны я играла из 4-ой тетради этюд. Также играла редко исполняемую польку Рубенштейна, 8-ую сонату Бетховена. Мы собирались учить 10 сонату, но началась война. У меня пятерка была. 

Заведующим музыкальной частью был Милейковский Исаак Самуилович. Он один ходил в старинном пенсне. Он был очень культурный, образованный. У нас все педагоги были представителями довоенной интеллигенции. 

О том, что я любила пирожные, знали все педагоги. Удивительно, как они знали все обо всем. Они были не только преподавателями, но и воспитателями, наставниками, заменяли нам матерей и отцов. Александр Викторович Ширяев преподавал хореографию, он был уже пожилой, заканчивал училище в 1985 году. Он был характерным танцовщиком. Он создал тренажер, учебники. Не было другого мастера, который мог так заниматься с учащимися. Все дети к нему льнули. В своей книге я его описываю как доброго волшебника. 

В 1938 году в училище привезли испанских детей из фашистской Испании. Мы к ним приходили, они – к нам. Мы с ними ездили в Петергоф, плавали по Неве, а однажды «Корней Иванович, Крней Иванович…». А он был сказал: «Я не Корней Иванович. Вот он Корней Иванович» и показал на художника, который был с ним. Но разве детей обманешь? Все начали читать его стихи. Я тоже какие-то стихи прочитала. 

Нас снимали с испанскими детьми в художественном фильме «Концерт Бетховена». Я как-то рассказала об этом нашему Ильясу Камалову – он с нами на концертах играл на виолончели. И он нашел этот фильм и нашел меня там. Я сама себя еле-еле узнала. 

«Были дни, когда Сара Садыкова ела только хлеб и пила воду»

- Что происходило в военные годы? 

- Когда началась война, нам объявили, что мы все поедем на родину, туда, откуда приехали. Нас эвакуировали в Уфу. У нас оперный театр открыли в 1939 году, у них раньше – в 1938-ом. Я жила с Юлтыевой (Нинель Юлтыева – балерина, народная артистка Республики Татарстан, Республики Башкортостан, РСФСР) на четвертом этаже в гостинице в одном номере. Нас всех, кто приехал, устроили на работу в оперный театр. Мы занимались каждый день.

Мама работала в театре в Казани. В 1939 году ей подарили квартиру. В 1939-ом году я приезжала летом к ней на каникулы и была один раз в этой квартире. Это дом на углу Горького, там, где сейчас музей Мусы Джалиля. Там жили все артисты.

Мама решила забрать меня в Казань. Она приехала, но меня не отпускают из Уфы, потому что я кадрка. Мама тоже не хотела отрывать меня от коллектива. Сама согласилась работать в уфимском театре, хотя там ей платили в два раза меньше, чем в Казани. Маме сказали: «А квартиру, Сара апа, ищите сами». Мама квартиру не нашла, но ей удалось забрать меня в Казань. 

А ее квартиру в Казани отобрали уже в 1941 году. Мы жили на Карла Маркса, 59. Там дали маленькую комнату. Приехала фронтовой врач, выхлопотала эту комнату, и нас перевели в задний корпус, тоже на первый этаж, в квартиру под балконом, где жила семья - муж, жена, сноха, двое детей. Нам дали маленькую комнату в конце коридора. Кухни у нас не было. Хозяйка сказала: «Готовьте на подоконнике», а подоконники были широкие. Рядом с нашей комнатой у них была ванная и маленький туалет. Было очень обидно. Были дни, когда Сара Садыкова ела только хлеб и пила воду. Но это были военные годы.

Я приехала в Казань осенью 1941 года и сразу начала работать. Коллектив здесь был слабее, из ленинградской школы была я одна. Балет собирали из Москвы, и в 1941 году готовили декаду, на нее из Ленинграда приехала даже Найма Балтачеева с мужем Абдурахманом Кумысниковым. Но так получилось, что декада не состоялась и все разъехались. Несмотря на то что был военное время, театр был полный. Это отмечал даже Дмитрий Шостакович. А после войны был период, когда народ исчез из театра. 

Я помню, на музыкальную драму «Башмачки» Файзи невозможно было достать билет. Во время войны был богатый классический репертуар. Ставили даже редко исполняемые старинные балеты. 

В 1944 году я танцевала Мирту в «Жизели». Ко мне подошел балетмейстер Тагиров и спросил: «Что хочешь танцевать Жизель или Сююмбику?». Я выбрала Жизель. Я все подготовила под зубок, но мне не дали оркестровую репетицию, и я не рискнула. Они готовили «Сибирский цирюльник», им не до меня было. Тем более, мы занимались, где попало, помещений не хватало. Фото с нас делали где-то в подсобках. У нас тогда не было ни фотографов своих, ни массажистов.

Новый театр строили пленные. Они жили в палатках. Пленные немцы приходили к нам на спектакли. Удивительно, что среди них были даже портные. Они перешивали военную форму в штатские костюмы. Они были такие европейцы, сразу выделялись. Приходили группами по 8-10 человек. 

В 1985 году мой муж начал болеть. Я за какой-то справкой пришла в театр, и меня поймал заместитель директора. Оказалось, к ним пришла пара – муж и жена, немцы. Я даже запомнила их имена – Вилли и Брунильда. Они катались на пароходе и сошли здесь. Вилли был бывший пленный, строил этот театр. Мы не понимаем по-немецки, они кое-как разъяснялись по-русски. Вилли показал место, где работал. Он сказал: «Конечно, работать и дружить лучше, чем воевать». Это были пленные, которые сами сдались еще в начале войны. Один из них даже вел кружок марксизма-ленинизма. 

«Мама положила стихотворение в конверт и написала на нем: «Юрий Гагарин. Москва»

- Вы действительно какое-то время не говорили по-татарски?  

- До 10 лет я не говорила по-русски, а когда вернулась в Казань, я не понимала по-татарски. И муж у меня был русский. Я переживала, что не могу ни говорить, ни читать. 

В 1982 году написала очерк по-русски. Мама тоже переживала, что я не говорю по-татарски. Она взяла этот очерк и отнесла в журнал «Казан утлары». Тогда редактором был писатель Гариф Ахунов. Она попросила его перевести очерк на татарский язык. Он перевел, еще и опубликовал в журнале. Я открыла этот очерк и стала читать как первоклашка - ничего не понимаю. Я заплакала. 

Я знала многих поэтов. Гульшат Зайнашева, Кави Латыйп тогда были живы. Если я что-то не понимала, я звонила им, спрашивала перевод. Я наткнулась на слово «камилләштеру», Я знала, что есть мальчик Камиль в соседнем подъезде. А что такое «ләштерү»? Оказывается, «камилләштеру» это «совершенствование». 

В магазинах на вывесках написано и по-татарски, и по-русски. Я прочту по-русски, знаю, о чем идет речь. Я много читала, хоть и не понимала. Постепенно я начала говорить по-татарски. Слава богу, я теперь двуязычная, как, например, Мансур Сафин. Он и переводчик, он и по-татарски, и по-русски пишет. Он перевел много стихотворений о Саре Садыковой. Они опубликованы и в новой книге «Сара Садыйкова – халык иҗатында” (“Сара Садыкова – в народном творчестве”). 

- Материалы для книг о Саре Садыковой вы сами собираете? 

- Раньше выходила газета «Татарстан хәбәрләре». Ринат Харис устроил там салон, посвященный Саре Садыковой. На эти встречи приезжали артисты, писатели, деятели из Москвы и других городов. Приходили и наши руководители, министры. Собравшиеся делились воспоминаниями, пели. Всего прошло пять таких заседаний. Потом эта газета закрылась, заседания тоже кончились. Я продолжала собирать воспоминания. Все они опубликованы в книгах, в том числе, и в новой книге, которую я выпустила к ее юбилею.

В этой книге я пишу обо всем прямо. Часть книг забрали в Нацбиблиотеку. Несколько книг отдам в музей Тинчуринского театра. Они же преемники татарского передвижного театра. Его артисты тоже писали о Саре Садыковой. В новой книге собраны воспоминания и мастеров, и простого народа. Я стараюсь отвозить книги и в районы. 

В отдельной главе собраны стихотворения, которые написала Сара Садыкова. Например, стихотворение “Юрий Гагарин” она написала в день, когда Гагарин полетел в космос. Она положила стихотворение в конверт и подписала: «Юрий Гагарин. Москва». Я ей говорю: «Мама, ты что, отправляешь письмо на деревню дедушке?». Она ответила: «Эй, кызым, найдут». 

- Книги вы издаете на свои средства? 

- Да.  

- Расскажите о своей семье. Ваш муж Всеволод Грекулов тоже был музыкантом? 

- Да, он был одаренным музыкантом играл на виолончели. Он дружил с Рустемом Яхиным (композитор, народный артист СССР – прим. ред.). У нас тогда стояло пианино Petrof. Он хвалил его и играл, когда приходил. 

Муж часто помогал маме. Они были в хороших отношениях. 

Сын – Слава – тоже был музыкантом. Он с детства любил стучать. У нас был концертмейстер ударников Вовка Биттельман. Он подарил ему палочки для барабана. Сын говорил: «Я восемь классов кончу, пойду к Биттельману». 

У нас была пластинка «Болеро» (музыкальное произведение Мориса Равеля – прим. ред.). Сын включил и начал стучать. Я не обращала внимание. А муж сказал: «А он правильно стучит». В «Болеро» есть соло – 20 минут играет барабан. Он играл это соло. 

Сын поступил в музыкальное училище. Готовиться ему помогал его друг – музыкант Сироткин. В училище у него был преподаватель в военной форме, который вел какие-то теоретические предметы и у которого в Суворовском училище был оркестр. Этот оркестр по праздникам играл на Площади Свободы. Он предложил Славику пойти в Суворовское училище, ему нужны были ударники. Там Слава отслужил два года. Мы скучали по нему. По Карла Маркса шла колонна демонстрантов. Мы с мужем мы присоединялись к ней и шли до Площади Свободы, где играл их оркестр. Сын был высокий, играл на барабане, его было видно издалека. Мы ходили посмотреть на него. 

К сожалению, сын рано ушел из жизни.
 

Фото на анонсе: © Салават Камалетдинов / «Татар-информ»