Фото: Султан Исхаков
Анекдоты
Про моего отца при жизни ходили разные анекдоты. Они были добрыми, многие из них взяты были из жизни. Я не припомню, чтобы о других писателях сочиняли что-то подобное. Молодым поэтам очень нравилось их пересказывать, причем именно мне. Некоторые хорошо подражали его неторопливой манере говорить:
- Ты слышал про своего отца анекдоты.
- Конечно, слышал.
- Так вот слушай. У Сибгата Хакима во время застолья спрашивают:
- Сибгат-абый, назовите трех самых знаменитых поэтов у татар.
Сибгат Хаким задумался и отвечает:
- Ну. Первый - это, конечно же, Тукай. Второй, пожалуй, Джалиль. Ну, а третий... Давайте, ребята поднимем бокалы! Что-то мы заболтались.
Рассказывали также про шапку, которую у него украли прямо с головы и якобы он при этом сказал: «Башка бернидэ кирэкми» («Голове ничего не надо.»). В то время была очень популярна песня на его слова «Башка бернидэ кирэкми». Смысл был такой: ничего другого мне не надо, лишь бы были рядом друзья. На татарском языке получалась игра слов. «Ничего другого мне не надо» можно было интерпретировать как «голове (башке) ничего не надо», имея в виду шапку. Мне рассказывали этот анекдот много раз и у меня же спрашивали:
- И что такое было на самом деле?
- Было и не один раз.
Благо меховая фабрика находила повод дарить очередную шапку. Потом мы испугались за отца, могли ведь за одно и прибить - он стал носить шапку попроще. Тем более к одежде был настолько равнодушен, что вызывал удивление. Как-то летом приехали с телевидения на дачу снимать сюжет про отца и не могли его найти. Мы отвечаем:
- Он во дворе или у беседки.
- Нет там никого. Есть какой-то сторож в старом плаще, а больше никого.
Конечно, это был он.
Фото: Владимир Васильев
В другой раз его пригласили на торжественное собрание в честь дня Победы, но заранее предупредили, чтобы был при орденах. Он долго кряхтел, не хотел делать дырки на добротном пиджаке, но просьба исходила от самого «верха», и он вынужден был продырявить лацкан. Потом эта фотография гуляла по разным изданиям.
У многих, даже не воевавших на таких участках фронта, как Курская Дуга, было гораздо больше орденов и медалей. Я спросил у отца, почему так? Он спокойно и очень понятно объяснил:
- Я почти всю войну был на передовой, далеко от штаба.
Частенько они с напарником вдвоем выдвигались с передовой в дозор. А там немецкая речь слышалась чаще, чем русская. Их задача состояла в том, чтобы предупредить о начале атаки и, естественно, погибнуть первыми. Из штаба редко туда заглядывали, некому было писать докладные о наградах. Впрочем, папа за орденами не гонялся.
Он мог стать и героем труда. Обком КПСС подбирал кандидата на должность председателя Союза писателей. Тогда эта должность была знаковой и очень престижной. Не каждому предлагали, главное не каждый мог пройти на выборах. Писатели были очень своенравными, у них были свои группировки, с которыми надо было найти общий язык. Отец мог найти и находил, но не любил никакие должности. Ему обещали хорошую квартиру, персональную машину и т.д. Он отказался. Наконец, сказали, что все равно выберут. Он на это время уехал в санаторий, первый раз в жизни пропустив Съезд писателей. Для него независимость была важнее должностей, хотя ничего против власти не писал и не считал нужным высказываться. Он свое мнение держал при себе.
Отец, конечно, был для меня примером. Однако повторить его судьбу было невозможно. Времена изменились, да и таких талантов у меня не было. Но быть достойным отца - это мне внушили с детства. Я старался, как мог, тем более ко мне нередко обращались: «Сибгат Хакимыч». Многие даже не замечали ошибки. Его тень всюду следовала за мной. Со временем я привык и не очень этому удивлялся. Но вот как-то мне понадобилось что-то уточнить из биографии отца, я заглянул в Интернет, а там в статье «Сибгат Хаким» мой портрет. Это уж явный перебор.
Удивительное поколение
У нас на даче жили писатели, которые стали впоследствии классиками. У отца есть стихотворение о своей свадьбе. Ее справили в конце 1939 года, когда сгущались тучи над страной. Польша уже была под пятой Гитлера.
Основным угощением был катык - целая бадья, куда накидали мелко нарубленную свеклу, чтобы придать обычному деревенскому продукту особый вкус и цвет. Собрались близкие друзья. Трудно удивить таким событием. Но со многими из них эта встреча оказалась последней.
Довоенная свадьба. Просторный стол.
Медовый чак-чак и рядышком соль.
Хасан Туфан поднимает тост:
«Две жизни — один самый нужный мост...»
Горько! Горько!
А впереди испытаний сколько!
Сладкой покажется черствая корка.
Горько!
Шампанского взрыв. Встает Муса:
«Влюбленным чистые небеса...»
Горько! Горько!
Как будто в сердце предчувствия горя,
А здесь же плещется радости море.
Горько! Горько!
Стекла звенели. Летела кровь.
«Огромен мир. Бессмертна любовь...»
Адель Кутуй улыбался так,
Всякая горесть была пустяк.
Горько! Горько!
...Польские ивы стоят на взгорье.
На братском кладбище тихие зори...
Горько.
Довоенная свадьба... но до сих пор
Те голоса -
Как лавины с гор.
(Перевод Рустема Кутуя)
Порой и я в катык кладу мелко нарубленную вареную свеклу и пытаюсь представить, о чем могли говорить наши классики, когда были молодыми и задорными. Наверное, о республике, которая дает шанс возрождению татар. О чем еще можно говорить таким людям, они всю жизнь только об этом и говорили.
Я наслушался разговоров об униженной доле народа, о том, как при Сталине отобрали все права и загнали в жалкую автономию. Сейчас многие из друзей отца оказались в хрестоматии по литературе, их изучают в университетах, а тогда они были просто знакомыми, соседями, друзьями.
В детстве летом меня иногда отправляли в деревню на лето подышать деревенским воздухом. Время от времени после беготни с мальчишками просыпался зверский аппетит, тогда я забегал в дом и мне из погреба доставали кувшин с густым катыком, так что ложка стояла, отрезали ломоть черного хлеба и вручали мой обед. Можно было дальше бегать. А вечером все собирались вокруг большой миски похожей на таз, в которой был суп с густой лапшой. Вначале мы отхлебывали бульон со своей стороны, а затем принимались за лапшу. В деревне все было бесхитростно, но она породила всю татарскую интеллигенцию.
Классики, жившие у нас на даче, естественно, вышли из деревни, они продолжили традиции Тукая, Дэрдменда, Сагита Рамиева и составили солидные страницы литературной хрестоматии. Их место заняли молодые. О них я почти ничего не знаю, хотя временами общаюсь с некоторыми из них. Мои воспоминания остались с прежним поколением.
Одна из лучших поэм Сибгата Хакима о Тукае называется «Сороковой номер», она заканчивается такими строками:
Спокоен дом, в котором я живу,
Спокойно нынче озеро Лебяжье.
Но нет покоя - ни во сне, ни наяву,
его эпоху сравниваю с нашей,
Его чистейшей совестью - свою
Пристрастно проверяю. Песней - песню.
И честь свою - его высокой честью.
Нет, чести я не уронил в бою!
Я третью жизнь его, пожалуй, доживаю.
Сравним ли труд мой с тем, что сделал он?
Какою истиной живу, чего желаю?
И верно ль понял творчества закон?
Душа в тревоге.
Думаю, гадаю.
В чем силу обретаю я свою?
Как спутник в космосе, вокруг него витаю.
Тукаю верен - рядом с ним пою!
Всю жизнь, в любом краю, покоя нет.
Оставив нам великое наследство,
Уносят гении особый свой секрет...
Сейчас у меня в Бор. Матюшино другие соседи, по-своему знаменитые. Только Чулпан Джалиль, приезжающая на лето с дочерью и внуками, напоминает мне о чудных днях беззаботной юности, наполненной розовыми мечтами.
Как быстро все это ушло в прошлое. И как быстро наступила эпоха пошлости, всеобщего казнокрадства и мелких интриг. Люди в основном обсуждают повышение цен в магазинах и свои застарелые болезни. Скучно.
Картошка
На даче мы с отцом частенько оставались одни, причем надолго. Мама уезжала к брату на дачу «пахать» на шести сотках. Наши потребности с отцом были минимальными. Сам он готовить не умел. В крайнем случае варил картошку. Он каждый день ел картошку. Без этого для него обед был неполноценным. Это осталось с тяжелых 30-х годов. В 1937 году отца не посадили, но выгнали с работы, исключили из комсомола. Набранную в типографии первую книгу стихов рассыпали. Собственно, это и спасло отца - он ничего не успел опубликовать. Мусу Джалиля, с кем он дружил, спасло то, что тот вовремя уехал в Москву.
Отец хотел уехать в деревню, но парторг его предупредил, что достанут, где угодно. Он жил на ул. Федосеева д. 1, как раз напротив пересыльной тюрьмы, где сейчас располагается Институт истории АН РТ. По ночам из тюрьмы доносились крики, видимо, кого-то пытали. Существует легенда, будто Фатых Карим (близкий друг отца) и Хасан Туфан встретились именно в этой тюрьме. У Фатыха Карима на ногах вместо обуви были куски автомобильных шин, перевязанные проволокой. В принципе такое могло произойти.
Хасан Туфан уже тогда был классиком, что было достаточно для репрессий. Его посадили, а затем выслали на поселение в Сибирь, где он пас скот, сам доил коров и пил молоко, собственно, так и выжил. А Фатыха Карима обвинили в антисоветских настроениях из-за поэмы «Аникин». В ней есть довольно безобидный эпизод - от рук японцев погибает пограничник. Это посчитали неправильным, советские бойцы не должны были гибнуть от рук врага. Из тюрьмы Фатых Карим в составе штрафбата попал под Кенигсберг, где и погиб при штурме крепости. Командовавший штурмом прославленный Жуков, не жалел солдат. Шинель Фатиха Карима, пробитая пулей, висит в музее.
Институт истории в настоящее время располагается в бывшей пересыльной тюрьме. Первым делом, когда мы въехали в это видавшее виды здание, оформили стены и кабинеты. Отдельно расписали пребывание Петра I - он отмечал свой юбилей в стенах этого здания, затем повесили портреты тех знаменитостей, которым довелось там оказаться не по своей воле. Мой кабинет располагается в той части здания, где бывал Петр I, в соседнем кабинете сидел Володя Ульянов-Ленин. В других кабинетах - бывших камерах сидели татарские поэты. В таком здании чувствуешь особую ответственность за тысячелетнюю историю татар.
