Исповедь Султан-Галиева: «3аки Валидов приходил ко мне перед своим отъездом и спрашивал совета, как ему быть»

Отказался выставить свою кандидатуру

Участвуя в этих совещаниях, я думал лишь об одном: полнее и яснее представить себе действительную картину положения вещей в Башкирии и по выяснении ее постараться найти общий язык между башкирскими и русскими товарищами. А что этого общего языка не было, свидетельствовало, во-первых, обращение башработников перед этим съездом в ЦК, а во-вторых, то ненормальное настроение, которое царило на съезде к моему туда приезду (я опоздал дня на три на съезд). Эта ненормальность особенно бросалась в глаза после Казани, где я перед этим лишь присутствовал на всетатарском съезде Советов и был свидетелем живой и дружной работы татарских и русских товарищей. Ненормальность эта заключалась в том, что башкирские работники не доверяли русским, а русские работники - башкирам. Каждая сторона считала противоположную националистами и шовинистами. Так что к моему приезду фракционность между башкирами и русскими уже была. 

Выступление т. Смидовича с обвинением башкир в национализме (об этом говорили буквально все башкирские работники) лишь обострило, по-моему, это положение, так что не считаться с этим положением мне, как представителю Наркомнаца, было уже нельзя. На совещании с башкирскими работниками я установил следующее: что башкирские работники, во-первых, недовольны тем, что самые важные для башкир наркоматы, как Наркомзем, Наркомюст и Наркомвнудел, находятся в руках русских товарищей; во-вторых, слабостью работы Халикова и Кушаева. Общий тон их жалобы был тот, что русские товарищи игнорируют привлечение башкир в советские аппараты. 

Когда же я их спросил, кого же они хотят видеть в качестве предсовнаркома и предбашЦИКа, то они ответили, что желали бы, чтобы центр прислал в Башкирию меня самого и т. Муртазина (т. Халиков и т. Кушаев были тут же). Я наотрез от этого отказался и указал, что самое большее, на что я могу настаивать перед русскими товарищами, это то, чтобы Халиков и Кушаев остались на своих местах (а русские товарищи как будто тоже были не прочь заменить их "левыми"), и чтобы автономные наркоматы были переданы в руки башкирских товарищей. 

После этого я просил т. Нимвицкого и т. Халикова, чтобы они пригласили меня на заседание бюро областкома, где я хотел попытаться договориться с русскими товарищами по этим двум вопросам. Но на бюро обкома почему-то меня не пригласили, и я должен был выступить со своим предложением о передаче автономных Наркоматов в руки башкирских товарищей лишь на пленуме обкома, где оно, конечно, не прошло; на заседании пленума кто-то предложил в предсовнаркома мою кандидатуру и кандидатуру т. Муртазина (в предбашЦИКА), но я отказался выставить свою кандидатуру, заявив, что нахожусь в распоряжении ЦК, отвел кандидатуру и т. Муртазин (он присутствовал), как отозванного ЦК из Башкирии. 

«Я не отгораживался от беспартийных китайской стеной»

Уехал я из Башкирии с определенным впечатлением, что атмосфера там создалась нездоровая (в этом я винил главным образом русских товарищей), что для оздоровления атмосферы необходимо заменить часть русских товарищей новыми и свежими людьми, понимающими нашу национальную политику, а также послать в Башкирию несколько выявившихся уже восточных работников, сняв их из других восточных республик. Во время Х-го съезда я условился было с т. Сталиным, что я представлю об этом письменный доклад в ЦК. Но доклада своего я не представил, т.к. после неудачного своего выступления во фракции X съезда, чувствуя недоверчивое отношение к себе со стороны ЦК, счел это бесполезным. Что же касается фракции беспартийных, то таковой я не устраивал. 

Подходили ко мне во время съезда почти все башкирские работники, делились своими впечатлениями, спрашивали советов. Были среди них и беспартийные. Конечно, я их не гнал, принимал, разговаривал, и ничего тут, по-моему, не было преступного: это был мой долг. А чего же отгораживаться от беспартийных какой-то китайской стеной, а тем более, если я этих беспартийных знал по своей прошлой работе в Башкирии. По моему мнению, на моем месте и в условиях Башкирии всякий рассудительный товарищ поступил бы совершенно так же. Распространял ли я секретные решения ЦеКа? Нет... Я написал на места знавшим меня товарищам лишь об одном секретном решении ЦеКа: это заседание пленума ЦеКа, когда там рассматривался национальный вопрос. Написал я еще т. Фирдевсу (только ему одному) о грузинском вопросе, но и это не в категорической форме, а с указанием, как слухи:...."говорят, будто бы т. Ленин оставил записку"* ... Я останавливаюсь на первом письме. Почему я написал об этом заседании ЦеКа. Потому что я хотел предупредить восточных работников о совершившемся резком переломе в ЦеКа в национальном вопросе в смысле изменения отношения ЦеКа к вопросу об участии националов в союзном Совете (2-ая палата), во-первых, и в смысле углубления и расширения его постановки, во-вторых. 

Причины и необходимость 

Почему же это необходимо было? Во-первых, потому, что почти все туземные ответственные работники национальных республик и некоторых автономных областей подписали во время Х-го съезда Советов известное заявление ЦеКа о необходимости включения в Союз не только независимых республик, но и автономных республик и областей, и после слишком резкого выступления т. Сталина против выступавших по этому вопросу восточных работников разъехались по местам в очень угнетенном настроении. Во-вторых, потому, что в связи с развитием великодержавных тенденций в центре (стремление к полной централизации работы в автономиях во всех отраслях государственной жизни) и великорусского шовинизма (особенно в Башкирии), на местах у восточных работников существовало очень подавленное настроение. Надо было рассеять это настроение и возможно скорее. 

И я это сделал. Я написал об этом в Башкирию (т.т. Халикову, Кушаеву и Адигамову), в Татарию (предсовнаркома т. Мухтарову), в Туркестан (т. Рыскулову), в Крым. В Башкирию написал длинно, всем остальным коротко. Основной тон письма был, что весь пленум ЦеКа встал на точку зрения т.т. Сталина и Троцкого, а именно, что национальный вопрос имеет колоссальное значение для революции и что к нему нужно относиться * серьезно. В письмах я указывал, чтобы товарищи старались попасть на XII партсъезд, чтобы здесь посовещаться между собой для всестороннего выявления в национальной секции съезда наших взглядов на национальный вопрос. Некоторым товарищам, как, например, т. Фирдевсу и т. Адигамову, я писал о том, что вообще желательно их прибытие в Москву, т.к. я думал, что через т. Сталина им удастся получить совещательный голос на национальную секцию. Между прочим, во всех письмах я писал о том, что решение ЦеКа об этом секретное, и чтобы они его не разглашали. Меня спросят о том, почему, когда т. Сталин спросил меня о том, писал ли я в Башкирию о заседании пленума ЦеКа, я не ответил всего. Потому что, во-первых, мне было тяжело сознаться в разглашении мною секретного решения Цека, а, во-вторых, я боялся, что т. Сталину могли передать не то письмо, которое написано мной, а его переделки. Тем более, т. Сталин обещался прислать мне это письмо, и я думал дать ему исчерпывающий ответ. Но письма он мне этого не прислал. 

Секретное письмо и связь с Заки Валидовым

Из слов т. Петерса я выяснил, что мое письмо т. Адигамову снято в копии на память. Кто его снимал - я не знаю. Но должен признаться, что там очень много всяких нелепостей, чего я не мог писать. Это ругать членов ЦеКа за то, что они боятся, что т. Ленин пойдет еще дальше. О существовании в Москве какой-то организации, которая работает хорошо, призыв к тому, чтобы готовились к решительному бою и т.п. Почему все это было сделано - я не знаю. Я перехожу к последнему вопросу. Мною ли написано перехваченное по дороге шифрованное письмо? Да, мною. Мною ли написано предложение к т. Адигамову установить связь с Заки Валидовым? Да, мною. Почему? Потому что я хотел войти в сношение с Заки Валидовым и сказать ему, чтобы он вернулся к Советской власти. Почему же я это сделал через Адигамова? Потому что думал, что, может быть, он связан с ним. Это было мое предположение. Я ждал ответа, который должен был выяснить, имеет он эту связь или нет. Ответа я не получил, т.к. письмо мое оказалось перехваченным. Из чего же я исходил, думая, что мне удастся уговорить 3. Валидова перейти на сторону Советской власти? 

Из того, что я надеялся доказать ему, что басмаческое движение есть гибель мусульманского Востока, что оно при всех условиях приведет к тяжелой и непоправимой катастрофе всю Среднюю Азию, а также Киргизию, Татарию и Башкирию. Я надеялся доказать, что если даже допустить возможность наибольшего успеха басмаческого движения (и то как интервенционистского), с отделением от Советской России всех восточных ее окраин, то и тогда оно в конце концов привело бы к неизбежной катастрофе, т.к. результатом этого явилось бы восторжествование в России самой черной реакции, а эта последняя неизбежно вызвала бы за антисемитизмом рано или поздно страшнейшую и невиданную в истории резню и истребление татаробашкир, киргиз и тех же туркестанцев, так как русские реакционеры считают одной из причин своего поражения в борьбе с Советами "предательство" татаро-башкир и других народностей России. Кроме того, мне было известно о колебаниях 3. Валидова и о том, что им подавалось заявление в Среднеазиатское Бюро ЦК о переходе на сторону Советской власти. 

Почему Валидов был важен?

Из чего я исходил в своем предположении, что, может быть, Адигамов имеет связь с 3. Валидовым? Я знал, что связи с 3. Валидовым у башкирских коммунистов нет. Неоднократно я пробовал - и очень осторожно - выяснить, нет ли у них этой связи. В бытность свою в Башкирии в 1921г. я спрашивал некоторых из них в случайном разговоре, почему они не возбуждают перед центром вопрос о возвращении в Башкирию 3. Валидова, и все они отвечали, что в этом они нисколько не нуждаются, т.к. считают действия 3. Валидова неправильными и, как бы угадывая мои мысли, говорили: "Уж и Вы не считаете ли нас все еще связанными с Валидовым?". То же самое делал т. Адигамов. 

Адигамов лично оценивал уход 3. Валидова к басмачам как непростительную ошибку, а басмачество рассматривал как самую пагубную для Туркестана вещь. Но я думал, что при желании любой из башкирских работников может установить связь с 3. Валидовым, т.к. 3. Валидова знает почти каждый рядовой башкирин. Меня могут спросить, а почему же я обратился к Адигамову, а не к кому-нибудь другому. А потому, что из всех башкирских коммунистов я считал его наиболее искренним, выдержанным и твердым и больше знал его, чем всех остальных. 

Но я перейду к существу вопроса. Какие же психологические мотивы вызвали во мне желание установить связь с Валидовым в этот именно момент? Эти мотивы были очень сложны. Записка т. Сталина о том, что, судя по моему письму к башработникам у меня "имеется организация валидовского типа", ставящая целью борьбу с партией, и его вопрос о том, что он еще не совсем уверен в том, чтобы я мог так низко опуститься, страшно сильно удручило меня и заставило меня глубоко задуматься над вопросом: "кто же такой 3. Валидов и какое отношение я имею к нему". Я перебрал в своей голове все факты и пришел к следующему выводу: 3. Валидов - один из тех "самородков", которые создаются лишь веками, человек без цельного воспитания и законченного образования, он все же сумел во время революции встать во главе национально-освободительного движения целой народности.

Против «башкиристов» и «татаристов»

Он не был коммунистом, но постановка национального вопроса у него в основном его направлении совпадала с нашей, и не случайность, что 3. Валидов голосовался в одном списке с коммунистами в Учредительное собрание: в Уфимском "Башкирском списке" 3. Валидов и его сторонники фигурировали рядом с татаро-башкирскими коммунистами с Ш.А.Манатовым, А.Шамигуловым, Нуримановым и др. Список этот боролся с двумя "мусульманскими списками" националистов (Г. Терегулов, 3. Кадыри, Ибн. Ахтямов и пр.) и эсеров (Галимджан Ибрагимов, Баимбетов и др.). Переход на нашу сторону со стороны чехословаков у него был безусловно честный и искренний. Переход его в Коммунистическую партию также был искренен. Если у него были некоторые шероховатости в марксистском миропонимании и в работе, то их можно было исправить. И я уверен, что, если бы мы не оттолкнули его от себя, это был бы один из честнейших работников Коммунистической партии на Востоке. К руководителям нашей революции у него было глубокое уважение. Когда у него спросили после первого приема его т. Сталиным и т. Троцким, какое у него впечатление они оставили, он искренне ответил: "Я увидел, что это действительно великие и честные люди". 

Но почему же мы его оттолкнули? Я перебирал факты и увидел, что главной причиной этого было то, что, увлеченный идеей Татаро-Башкирской республики, я закрыл глаза и относился пассивно, а на II съезде коммунистов народов Востока активно поддержал ту агитацию, которую повели против 3. Валидова бывшие левые эсеры (С.Атнагулов, Г.Баимбетов, Гал. Ибрагимов, другие), т.е. идеологи Татаро-Башкирской республики, думая устранить этим одного из главных противников Татаро-Башкирской республики. Агитация эта началась с того момента, как выяснилось, что З.Валидов решительно против Татаро-Башкирской республики (как потом мне удалось выяснить, Галимджан Ибрагимов делал попытки сговориться с Валидовым еще в первое время его перехода к нам, но безуспешно), и когда среди группы татарских коммунистов возникла идея создания Татарской республики, татаробашкиристам пришлось работать на два фронта: против "башкиристов" и против "татаристов".

Валидов верил в Сталина

Вернейшим средством агитации явилось, конечно, обвинение с той и с другой стороны в национализме, а 3. Валидова - в контрреволюционных намерениях. Организация татаро-башкиристов была очень сильна, и им действительно удалось различными способами создать благоприятное настроение вокруг этого вопроса. Помогли нам в этом потом и левые, а в Башкирии вдобавок к этому еще русское кулачество, сопротивлявшееся закреплению "башкирья" (башкиры были у них на положении батраков). Поддерживая эту (конечно, искусственно созданную) агитацию, я думал сломить сопротивление 3. Валидова и заставить его согласиться на Татаро-Башкирскую республику, совсем не думая о его снятии из Башкирии. Но я ошибся в своих расчетах. 

Он оказался упрям, как черт. Да, я потом увидел свою ошибку, особенно когда мне стали ясны задачи татаро-башкиристов. Но было уже поздно. И когда 3. Валидов был уже отозван из Башкирии, я был лишен возможности заступиться за него и высказать перед т. Сталиным свои соображения об ошибочности этого отзыва. К тому же, как было видно, и т. Сталин уже присоединился тогда к мысли т. Преображенского о замене 3. Валидова и X. Юмагулова А. Шамигуловым. Но это не все. Мне было известно, что, покидая Москву (он тогда уехал на кумыс в Астраханскую губ. и не говорил о своем намерении скрыться), он уезжал в твердой уверенности, что т. Сталин все равно поймет свою ошибку и вызовет его обратно для работы в Башкирии. Знал я это потому, что, когда в Башкирии был совершен переворот, 3. Валидов приходил ко мне перед своим отъездом и спрашивал совета, как ему быть. Он боялся преследования. Я не имел тогда возможности дать ему защиту, и мой ответ был краток: "Как хочешь". 

Мне кажется, моей нравственной обязанностью было сообщить об этом т. Сталину (я видел, что 3. Валидов действительно искренно верил в него), но я не мог этого сделать, так как т. Сталин завязал со мной разговор на эту тему (после возвращения своего из Баку зимой 1920г.), то я замолчал об этом, боясь, что если я это скажу, то меня сочтут находящимся в связи с 3. Валидовым, а меня в этом подозревали и некоторые товарищи, даже травили. А был я с ним в связи? Нет. Если бы я был в связи, то не было бы этого шифрованного письма, написанного мной сегодня, где я предлагаю Адигамову установить с ним связь. Если бы я был в связи с ним, то я бы стоял за его точку зрения о созыве съезда коммунистов народов Востока в Баку в 1920 г. перед II конгрессом Коминтерна. А я этого не сделал. Напротив, стоял за то, чтобы созвать не съезд, а совещание, и не в Баку, а в Москве, и об этом в свое время говорил с тов. Радеком и предупреждал Исполком Коминтерна (но почему-то секретарю Цебюро т. Ш. Ибрагимову нужно было "потерять" потом секретное мое отношение об этом на имя Исполкома Коминтерна и когда мне в ВЧК нужно было доказать мою непричастность ко всему этому). 

«Валидов должен был признать свою ошибку и раскаяться» 

Из всего этого повторяю, я сделал тот вывод, что если 3. Валидов находится сейчас в стане наших противников, то в этом есть и значительная вина с моей стороны. Мог ли я мириться при таких условиях с его нахождением там? Понятно, нет. И не только потому, что я считал себя одним из "случайных" виновников того, что он оказался выброшенным из нашей среды, но и потому, что его нахождение среди басмачей самым скверным образом отражается на работе отдельных восточных республик, особенно Башкирии, рождая естественное сомнение у русских товарищей по отношению к туземным коммунистам: «А нет ли у них связи или сочувствия к движению 3. Валидова?» и вызывая взаимное недоверие и непонимание друг друга со всеми отрицательными последствиями их для нормальной работы на местах. Тут было и желание ослабить и, если можно, окончательно ликвидировать басмаческое движение. 

Я опасался, что оно может превратиться в орудие новой интервенции со стороны западноевропейской буржуазии (английской или японской). Я думал в случае выражения 3. Валидовым согласия перейти на сторону Советской власти и желания искренно раскаяться в своей ошибке пойти к тов. Сталину и выпросить у него прощение этому заблудившемуся не по своей вине человеку. Вот те психологические мотивы, которые заставили меня в одну из моих бессонных ночей встать с постели и написать дрожащей рукой... "установить связь с 3. Валидовым"..."только осторожно". Меня спросят, почему же я сразу не рассказал всего этого в ЦКК. Потому что, во-первых, меня застали врасплох, а во-вторых, как мне тогда показалось, к этому вопросу товарищи в ЦКК отнеслись слишком скоропалительно, и я опасался, что если я сразу выскажу, то мне все равно не поверят. И я хотел немного оттянуть вопрос. Кстати, и шифровка была написана... не моей рукой, а рукой моего братишки, которого я попросил "переписать мне эту бумагу". Он, конечно, ничего не знал, не знал содержания бумаги, но так перестарался, что действительно некоторые буквы точь-в-точь как мои, но цифры не мои. Двойку, четверку и семерку я никогда так не пишу. Так что эксперты ваши, дорогой т. Петере, никуда не годятся, ни в Уфе, ни в Москве. Надо их сменить...а то ведь я мог упереться, и тогда было бы трудно доказать, что она написана моей рукой... Но я не 471 хотел этого сделать, т.к. потом уже увидел, что, когда я говорю искренне, товарищи не верят. И я решил быть искренним во всем. Еще маленький вопрос.

«Я старался предстать перед судом таким, каков я есть на самом деле».

 Меня спрашивали, почему я допускал возможность преследования татарских коммунистов и почему по этому вопросу я пошел не к т. Сталину, а к т. Троцкому. По первому вопросу я уже дал свое показание. По второму же вопросу могу сказать лишь то, что я думал, что т. Сталин меня не примет, так как видел, что он на меня сердит, а к т. Троцкому я пошел потому, что не мог же я пойти куда-нибудь в Турецкое или Афганское посольство. Я сказал все. Я не скрыл ничего, даже в своей личной жизни. Не скрыл и своих мыслей о моем отношении к отдельным вопросам революции. Я старался предстать перед судом таким, каков я есть на самом деле. Дело Центральной Контрольной Комиссии решить мою дальнейшую судьбу. Я готов принять на себя какое угодно решение ЦКК. Я думаю, оно будет справедливым. Но я бы просил лишь об одном: принять при решении обо мне все обстоятельства моей жизни, отразившиеся на ненормальном ее развитии, а также мою революционную работу во время царизма и после Октября. 

Прошу также принять во внимание, что многие из тех товарищей, которые могли бы подтвердить мою работу во время революции и до нее, уже давно умерли (т.т. Шейнкман и М.Вахитов расстреляны, т. Якубов убит при восстании, т.т. Кадрачев и С. Кайбишев застрелились). Знают меня, но за гораздо поздний период, т. Малютин Д.П., работники НКНаца, Татреспублики и т. Сталин. Я прошу оставить меня в партии, дать мне трехмесячный отпуск для поправления своего здоровья и разрешить мне потом заняться литературной работой. Я хочу вернуться к прежней своей работе и думаю, буду полезен революции и в этой области... Когда же партия призовет меня вновь к боевой работе, я по первому зову стану туда, куда мне прикажут. А главное я прошу к себе доверия. Когда нет доверия, нельзя работать. Когда имел доверие к себе, я работал хорошо. М. Султан-Галиев. 19/V-1923г. 

Поскриптум. Оказывается, я забыл об одном. Это - почему я передал письмо через Тарджиманова. Передал я его через него потому, что больше некому было его передать. Зашел он в Наркомнац по своим издательским делам, и я случайно узнал от него, что едет какой-то товарищ, как утверждал т. Тарджиманов, человек честный. Я и решил послать письмо через него. Тем более, что оно было зашифровано.
М. Султан-Галиев.
Прошу еще об одном: сказать товарищам в Башкирии, чтобы...*
 

Источник фото на анонсе: tr.m.wikipedia.org