Рафаэль Хакимов: «Я проклинал всю прессу, где скандал был важнее правды»

Когда дождь не кончается

Одно лето я жил на даче, и начался дождь. Он лил целый месяц к ряду, не прерываясь ни на минуту. На небе из-за туч не было видно солнца - просто шел водопад с небес. Когда он слегка затихал, можно было выйти на улицу в плаще, но все кусты, трава, деревья были мокрыми. Не было никакой радости от прогулок. Дорожки в саду превратились в месиво, ноги скользили, того и гляди упадешь. Короче, лучше было просто сидеть дома, смотреть в окно и ждать перемен.

Очень скоро в доме стало сыро. Я временами бегал за дровами, с трудом их разжигал, истратил весь запас старых газет и журналов. Сидел напротив печки, глядя на огонь. Некуда пойти, нечего делать. Тогда я ничего не писал, дневник не вел, просто перечитывал старые журналы «Америка». Телевизора не было. По радио шли какие-то спектакли или концерты из Москвы. Тоска. Тогда мне вспомнился один из романов Габриэля Маркеса, в котором дождь лил несколько лет. Я понимаю, что это преувеличение, но когда вокруг вода льет изо дня в день, действительность предстает в ином ракурсе, и появляются совсем другие ощущения. Меняется понимание стандартов жизни. Не знаешь, кончится это все когда-нибудь, или будет только дождь, и надо привыкать к новой реальности. Умом я понимал, что дождь не может продолжаться бесконечно, но по ощущениям казалось, что очень даже может. Все прежние константы лишаются смысла. Аномалия становится нормой.

Пытался рисовать, но получалась сплошная дрянь, листы с удовольствием сжигал в печке, смотрел, как они сгорают, также исчезали драгоценные дни летних каникул. У меня не было талантов к рисованию. Мой брат - другое дело. Он всегда с собой таскал в кармане блокнот. Чуть куда присядет, сразу вытаскивал блокнот и карандашом делал наброски. Я как-то накупил масляные краски, где-то раздобыл кусок холста и рисовал закат по памяти, но картина получилась жутковатой. Если бы тренировался, наверное, что-нибудь стало получаться, но не было того куража, без которого не бывает настоящего художника.

Я много читал об импрессионизме и постимпрессионизме, разглядывал альбомы японских графиков, но тяга к рисованию не возникла. В квартире, где жил с женой и сыном, на стенах было пусто, и я решил хоть что-нибудь повесить. На картоне нарисовал ирисы, как у Хокусаи, сделал рамку в японском стиле и повесил на стену.

Много лет спустя был в гостях у сына и увидел на стене те самые ирисы. Художник из меня не получился, хотя бы комнату украсил. Назову это поиском собственного «Я». Недавно посадил синие ирисы перед домом, они мне напоминают о нереализованных мечтах. 

Ориентиры

В советское время была надежная, размеренная жизнь. Ничего не предвещало бури Перестройки.

С третьего курса мои интересы сместились в сторону философии физики. На физфаке о марксизме слышали, но в почете был позитивизм. Хотя на других факультетах нещадно ругали буржуазную философию, в библиотеке физфака в открытом доступе, прямо на полках, стояли работы позитивистов. Кстати, на редкость занудные фолианты, вроде «Направление времени» Ханса Рейхенбаха или работ Рудольфа Карнапа, Карла Поппера. Читал всё это через силу. Читал и «запрещенную» литературу. Шопенгауэр был нечитабельным. Нравились афоризмы Ницше. Я даже выступил с докладом о Ницше на кафедре философии. Желающим послушать не хватило мест, они стояли толпой в проходе. Я не знал, за что ругать Ницше. Он был несчастным человеком. Талантливым и совершенно выбивающимся из длинного ряда ученых классической немецкой философии. Именно это я изложил в докладе. Получилось не по-советски. Ничего криминального, но не «в русле» …

Читать труды немцев - это была невероятная мука. Я только впоследствии, уже прочитав многие их работы, понял, что незачем было так мудрено излагать довольно простые вещи. Мне не хотелось думать, что я зря изучал такую гору философской жвачки. Но после Ницше стало понятно, почему он в пику немецкой традиции писал афоризмы и назвал труды Гегеля хождением по потолку. Можно посчитать это тренировкой мозгов, но лучше бы я тренировал их на чем-то другом, имеющем практический смысл.

Советский образ Ницше был расписан жутковато, ведь не случайно солдаты рейха таскали в своих ранцах книгу Ницше «Так говорил Заратустра», вдохновляясь образом сверхчеловека. Эта работа мне показалась неинтересной. И в остальных книгах Ницше я не нашел ничего предосудительного, некоторые афоризмы были интересными, другие не очень, но ничего фашистского. Поскольку афоризмы Ницше были собраны произвольно, да еще его позиция менялась за недолгую его творческую жизнь раза три, постольку некоторые его высказывания можно было интерпретировать довольно произвольно, чем и воспользовались идеологи Третьего рейха.

Прочел я также книгу Стефана Цвейга о Ницше, и передо мной предстал глубоко несчастный человек с его мечтой о сверхчеловеке. Но ведь и Горький не был лишен таких юношеских увлечений. Его «Буревестник» никак не вписывался в коллективистскую мораль коммунистов. Одинокий буревестник гордо реет и призывает к буре, т.е. бунту. Опять-таки личностное начало превалировало над коллективистской моралью. Для коммунистов это было чуждо, но писатели, среди которых я рос, отличались своей индивидуальностью, иначе их бы никто не стал читать.

В конце жизни Ницше стал задумываться о нежелательной интерпретации собственных высказываний, он понял, что не сможет оградить «свой сад от свиней». Он любил повторять известные библейские строки: «Если долго смотреть в пропасть, то пропасть начинает смотреть на тебя». К этому времени он уже начал терять рассудок и целыми днями играл на рояле пьесы своего друга Вагнера.

Ницше никак не повлиял на мои мысли и жизненные принципы, но для себя я уяснил, насколько тяжело оказаться в ситуации, когда пишешь одно, а тебя интерпретируют иначе, но это я понял много позже, став советником Шаймиева. В одном из интервью я сказал, что экономически Татарстан стал вполне независим, осталось закрепить это юридически. В цитате опустили слово экономически. Получилось, что я ратую за полную независимость республики. Возмущению московских политиков не было предела. Меня предлагали судить. Я оправдывался за то, чего не говорил. Я проклинал всю прессу, где скандал был важнее правды. Но с тех пор я понял, что с журналистами надо быть не просто осторожным, но и строить предложения так, чтобы их нельзя было интерпретировать двояко. Мне этот случай долго поминали. Я был откровенно зол, и когда у совсем юной журналистки, которая меня «цитировала», вдруг случился инфаркт, я сказал: «Бог наказал!». Нехорошо радоваться чужой беде, но меня так допекли, что я ждал божественного наказания. С тех пор я ее не видел.

После всех этих событий я стал предельно осторожным. Теперь говорю короткими законченными фразами, из которых трудно выкинуть слово или что-то добавить, и журналистов прошу дать окончательный текст публикации для сверки. Впрочем, после того случая уже можно сказать – не было таких явных попыток опорочить мою репутацию.

Профессиональные журналисты всегда дают текст на сверку. Это норма, и поэтому я веду себя с ними довольно раскованно, но лучше подстраховаться. Со временем профессионализм журналистов стал падать. Аналитика не в почете, вместо этого стали доминировать информашки. 

Интервью частенько стали очень поверхностными, так сказать, на скорую руку. С тем, чтобы первыми выпустить информацию, идут на упрощение текста - пока говоришь по телефону, твои слова уже появляются в Интернете. Я пытаюсь найти что-то положительное в новых веяниях. Но не нахожу.

После Ницше я прочел Фрейда, Троцкого, Бухарина, в общем, тех, кого не рекомендовали к чтению. Сейчас их можно скачать из Интернета или купить в магазине, а тогда надо было специальное разрешение, которое, кстати, давали без разговоров.

Я часами просиживал в библиотеке Лобачевского или в «Гроте» Национальной библиотеки, пока не начинали тушить свет. Что я хотел узнать такого, что не мог видеть вокруг себя? Наверное, искал ответы на обычные юношеские вопросы. Порой они были простыми и наивными. Например, что такое счастье? Ведь каждый к нему стремится. Эта тема ускользала из рук, как живые карасики в пруду. Прочел какую-то монографию о счастье, но не нашел то, что искал. После мучительных поисков ответа, мне попались до боли знакомые строки Пушкина, которые предстали в ином свете, они меня отрезвили.

На свете счастья нет,
Но есть покой и воля.

С тех пор лучшей формулы я для себя не нашел. Я понял, что счастье - это мнимая категория, которая годилась только для философских трактатов, а по жизни остается покой и воля. Пушкин - гений. У него случайных и легковесных фраз нет.
 

Фото на анонсе: © Абдул Фархан / «Татар-информ»